– Яшка, как тебе не стыдно, сними. Ты же мелкий рэкетир!

– Какой такой мелкий? – оскорблялся Бес. – Сходи на барахолку, они тебе скажут, кто там мелкий! У меня вся шелупонь на цырлах бегает!

– Неважно. Это грех – для красоты носить крест.

– Не для красоты, а для понта. Отвяжись, а то перстень с печаткой куплю.

Последнее почему то пугало Ванду еще больше, и Яшка с крестом на время оставался в покое.

Я снова и снова перелистывала листы. Богородицы смотрели на меня внимательно и печально, в темных, неестественно больших глазах стоял укор. Три наброска я, поколебавшись, отложила в сторону. В их чертах виделось что то неуловимо знакомое. Зажмурившись и сжав ладонями виски, я пыталась вспомнить – что.

Скрипнула дверь, вошел Осадчий.

– Продулся вчистую, – сообщил он. – Шулер твоя бабка.

– Незачем было с ней в поддавки играть. Ты знаешь, который час?

– Знаю. Метро уже закрыто.

– Пешком доберешься, ничего. Шагом марш.

– Нино о он… Да я на полу лягу, если у тебя крыша уехала…

– Если у меня что?..

– Ну, Нин! Что ты к словам цепляешься? Смотри, какой там снег!

– Не жми из меня слезу. – Я закрыла глаза, чтобы не видеть жалобной Петькиной физиономии. Откинулась на спинку дивана.

– Сколько мы уже в разводе?

– Нинон, ну что ты, ей богу…

– Я спрашиваю – сколько?

– Ну, второй год…

– Не второй, а третий. До сих пор бабу себе не смог найти? При твоей то роже? Дур неоприходованных по улице мало ходит? И покормит, и обстирает, и на водку даст.

– То то и оно, что дуры, – зло сказал Осадчий. Направился было к выходу, но с порога обернулся. – У этой Суарес были?

– Были. Ничего. – Мне не хотелось обсуждать с ним то, что внезапно выяснилось о Ванде.

– А это откуда? – Было очевидно, что сегодня Осадчий не уйдет. Вернувшись, он сел на пол возле дивана, перетянул к себе рисунки.

– Что это за народное творчество? Вандкины картинки? Она еще и в Христа ударилась?

– Это же Богородица, дурак. – Я вдруг вспомнила о книгах, которые нашлись у Ванды. – Как думаешь, что это ей в голову пришло? И мы ничего не знали… Молчала всегда.

– В тихом омуте черти водятся, – заметил Осадчий. Взял в руки отложенные мной рисунки. – Тебе эти больше всех понравились?

– Нет. Просто не пойму – видела я их, что ли, где то? Как раз почти вспомнила, когда ты явился.

– Дай ка – у меня глаз незамыленный. – Осадчий разложил рисунки на полу и уставился в них милицейским взглядом. Я, уже заинтересованная, следила за ним. Прошла минута. Другая.

– Ну что?

– Не пойму… Тоже, что ли, видел… – напряженно бормотал Осадчий. На его скулах шевельнулись желваки.

Я потянулась, чтобы взять у него рисунки.

– Не трожь! – заорал он. Я ахнула, глубоко вдохнула, собираясь дать полноценный отпор, но Петька вдруг вскинул глаза. – Все – доперло! Они на Вандку похожи!

Я тут же забыла о Петькином хамстве и, упав на колени, жадно вгляделась в рисунки. «Незамыленный» глаз Осадчего не подвел. Все три Богородицы были, как одна, похожи на Ванду. Тонкие черты, прямой нос, резко обозначенные скулы, чуть припухшие губы. Я не была знатоком живописи, но на какой иконе можно было увидеть такие губы и скулы?

– Здрасьте, я ваша тетя… – Осадчий дышал мне в волосы, заглядывая через мое плечо в рисунок. – Это, выходит… Она себя рисовала, как Богородицу, что ли? М да а…

Запустив руки в волосы, я отчаянно соображала.