— Он имеет в виду твое прозвище, — сказал Дик.

— Какое прозвище? — осведомился Энтони с вежливым недоумением.

Она смутилась на мгновенье, потом рассмеялась, откидываясь на подушки и, возведя глаза к потолку, сказала:

— Глория «на всю страну», — голос ее прямо искрился смехом, таким же неуловимо-неопределенным, как вереницы оттенков, которыми переливались ее волосы в смешении света от камина и лампы. — О, Господи!

Энтони был не на шутку озадачен.

— Что вы имеете в виду?

— Себя. Именно так меня окрестили какие-то глупые мальчишки.

— Разве ты не видишь, Энтони, — пояснил Дик, — что перед тобой всенародно прославленная путешественница и прочая, и прочая. Разве ты не это слышал о ней? Ее называют так уже много лет, с тех пор как ей исполнилось семнадцать.

Глаза Энтони сделались печально-насмешливыми.

— Что за Мафусаила в женском образе ты ко мне привел, Кэрэмел?

Даже если она и была уязвлена, то не показала виду, ибо вновь переключила разговор на самое главное.

— Так что же вы обо мне слышали?

— Кое-что о вашей фигуре.

— А-а, — протянула она, явно разочарованная. — И это все?

— О вашем загаре.

— Моем загаре? — Она была озадачена. Ее рука скользнула к горлу и на мгновенье замерла, словно ощупывая неровности этого самого загара.

— Помните Мори Нобла? Вы встречались с ним примерно месяц назад. И произвели большое впечатление.

Она на секунду задумалась.

— Да, помню. Но он мне так и не позвонил.

— Не сомневаюсь, что он просто испугался.

За окном была непроглядная темень, и Энтони вдруг изумился тому, что когда-то его квартира могла казаться безотрадной — таким теплом и дружелюбием веяло от книг, от картин на стенах, от доброго Баундса, выносящего из респектабельной полутьмы поднос с чаем, и троих симпатичных людей, оживленно перебрасывающихся шутками и смехом у весело горящего камина.

Разочарование

В четверг Глория и Энтони вместе пили чай в закусочной отеля «Плаза». На ней был отороченный мехом серый костюм — «потому что под серое просто необходимо сильно краситься», объяснила она, — крохотный ток лихо сидел на ее голове, позволяя золотистым локонам виться во всем их великолепии. При верхнем освещении лицо ее неуловимо смягчилось и казалось совсем юным, Энтони едва бы дал ей восемнадцать лет; очертания ее бедер в тугом футляре с перехватом ниже колен, который назывался в том сезоне юбкой, были изумительно округлыми и изящными, руки у нее были не «артистичные» и не массивные, а просто маленькие, как и положено ребенку.

Когда они вошли, оркестр взял как раз первые хныкающие аккорды матчиша, мелодия которого, полная кастаньетного треска и свободно-томных скрипичных гармоний, очень подходила для зимнего ресторанного зала, заполненного находящейся в приподнятом настроении, по случаю приближающихся каникул, толпой студентов. Критически оглядев несколько мест, куда можно было сесть, Глория, к некоторому раздражению Энтони, демонстративно повела его кружным путем к столику для двоих в дальнем конце зала. Добравшись, наконец, до места, она опять оказалась в затруднении. С какой стороны сесть — справа или слева? Ее прекрасные глаза и губы свидетельствовали о серьезности выбора, и Энтони еще раз подумал о том, как непосредственны были все её жесты: ко всему в жизни она относилась так, словно должна была постоянно что-то выбирать и оценивать в неистощимой груде подарков, разложенной на бескрайних прилавках.

Какое-то время Глория с безразличным видом наблюдала за танцующими, и когда какая-нибудь пара, кружась, приближалась к их столику, негромко высказывалась:

— Вот, в голубом приятненькая девушка, — и Энтони покорно смотрел.