Жан-Шарль кладет руку на плечо Лоранс.

— Я спущусь, пошурую в машине. Ты будешь готова к половине первого? Нужно выехать не позднее, если мы хотим попасть в Февроль к обеду.

— Я буду готова.

Он выходит, широко улыбнувшись.

— Вы едете за город? — спрашивает Мона.

— Да, у мамы есть дом. Мы ездим туда почти каждое воскресенье. Это разрядка… — Она чуть не сказала машинально, «которая так необходима», но вовремя спохватилась. Она слышит голос Жильбера: «Это разрядка, которая так необходима», видит усталое лицо Моны, ей как-то неловко. (Не стесняться, не попрекать себя, не заниматься самокопанием.)

— Смешно, — говорит Мона.

— Что?

— Смешно, до чего твой муж похож на Люсьена.

— Ты спятила! Люсьен и Жан-Шарль — это вода и огонь.

— По-моему, это две капли воды.

— Ничего подобного.

— Оба они мужики с хорошими манерами и белыми зубами, умеют поговорить и употребляют после бритья aftershave.

— А, если ты об этом…

— Об этом. — Она резко обрывает фразу. — Ну? Какой из вариантов ты предпочитаешь?

Лоранс снова рассматривает их. Люсьен и Жан-Шарль употребляют лосьон после бритья. Ладно. А какой любовник у Моны? Ей хотелось бы, чтоб Мона поговорила о себе, но та уже приняла свой обычный замкнутый вид, от которого Лоранс робеет. Как она проведет воскресенье?

— Мне кажется, что лучший — вот этот. Мне здесь деревня нравится, домики хорошо карабкаются по склонам…

— Я тоже предпочитаю этот, — говорит Мона. Она складывает свои бумаги. — Хорошо, я смываюсь;

— Не хочешь выпить чего-нибудь? Вина? Виски? Или томатного соку?

Они смеются.

— Нет, ничего не хочу, покажи мне твою хазу.

Мона молча переходит из комнаты в комнату. Иногда ощупывает материю обивки, дерево стола. В углу салона, залитого солнцем, она опускается в мягкое кресло.

— Я понимаю, почему вы ничего не понимаете.

Обычно Мона дружелюбна, но иногда кажется, что она ненавидит Лоранс. Лоранс вообще не любит, когда ее ненавидят, а когда Мона — в особенности. Мона поднимается и, застегивая куртку, окидывает все последним взглядом, смысл которого ускользает от Лоранс, — во всяком случае, это не зависть.

Лоранс провожает ее до лифта и возвращается к столу.

С ощущением смутной обиды она засовывает в конверт отобранный макет и текст, составленный ею. Презрительный голос Моны. Что дает ей право превосходства? Она не коммунистка, но мистика пролетариата, как выражается Жан-Шарль, ей, должно быть, не чужда; что-то сектантское есть в ней, Лоранс замечает это не в первый раз. («Если есть на свете что-нибудь ненавистное для меня — это сектантство», — говорил папа.) Досадно. Из-за этого-то каждый из нас оказывается запертым в своем маленьком кругу. Если бы каждый проявил немного доброй воли, не так уж трудно было бы понять друг друга, говорит себе Лоранс с сожалением.

Обидно, думает Лоранс, никогда я не помню снов. У Жан-Шарля каждое утро наготове рассказ о том, что ему снилось; точный, немного вычурный, похожий на то, что показывают в кино или описывают в книгах. А у меня — ничего. Все происходящее со мной в толще ночи — подлинная жизнь, нечто существенное и неуловимое. Если бы понять, это, возможно, помогло бы мне (в чем?)… Во всяком случае, ей ясно, почему она просыпается каждое утро в угнетенном состоянии: Доминика, Доминика, прорубившая свой путь в жизни ударами топора, подавляя и сметая все, что ее стесняло, а теперь вдруг беспомощная, барахтающаяся в слепом бешенстве. Они с Жильбером встретились, «как друзья», и он не назвал ей имени другой женщины.