Саша не спорил с ней нисколько, он просто искренне удивлялся этой ее крайней, нерушимой уверенности в своем знании жизненной истины, удивлялся напористости в стремлении фанатично перекроить всех и каждого под свою эту истину, и где–то восхищался ею даже. Она действительно была искренне уверена в том, что все люди – просто пластилин в руках друг у друга, рабочий материал, и рядом живущий может вот так взять и запросто вылепить из другого себе подобную куклу. Но удивлялся он недолго. Совсем скоро стал раздражаться. А потом стало и вовсе уже невмоготу, хотя он стоически все терпел. И молчал. Не мог он с ней затевать никаких споров, не хотелось ему. Марина же принимала это его молчание за проявление виноватости и полной им осознаваемости человеческой своей никчемности, и в благих своих намерениях все больше и больше на него наступала, пока однажды, придя домой из очередного похода по оздоровлению людей чудными своими препаратами не наткнулась на его записку: ушел, мол, не жди и не ищи, поживи еще какое–то время, пока с другим жильем не устроишься…

 Вот так все просто, доходчиво и понятно, как показалось бы, наверное, обыкновенной женщине, получившей такое послание. Но только не Марине. Записка эта, кроме досады, ничего больше в ней и не вызвала. А досада по голове пребольно стукнула, конечно. Еще бы, если сама во всем виновата – и не прописалась даже, и в ЗАГС не успела сбегать, а туда же, полезла поперек батьки в пекло без статусов…Но досада в руках очень активной женщины, такой, как Марина – это всего лишь особого рода досада, досада–препятствие, небольшой такой барьерчик, который надо взять, то есть быстренько его перепрыгнуть и бежать–нестись дальше к вожделенному счастью, к жизненному своему успеху. Поэтому уступать молчаливого и покладистого Сашу со всеми его квартирно–дачными удобствами Марина никому вовсе таки не собиралась…

 Это же самое понял и Саша, когда о визите Марины рассказала ему Ольга Андреевна, а потом и Василиса добавила свою ложку дегтя к этому рассказу. По большому счету он вовсе на Марину и не злился, он вообще злиться ни на кого толком не умел. Да и времени особо у него тоже не было - очередная рукопись захватила настолько, что требовала его всего целиком, со всеми мыслями и эмоциями, чувствами и переживаниями. Как–то не ко времени вся эта история вообще затеялась…

 Он снова встал у начинающего синеть предрассветного окна, закурил, направил дым в форточку. Октябрьское небо на горизонте уже отсвечивало легким неприятно–розовым холодным сиянием, потянуло в форточку и ранней, по–особому стылой утренней неприютностью. Он любил ложиться спать именно в такие вот утра, когда голова трещит от долгой вечерне–ночной работы, когда в себе ощущаешь легкую и звенящую, восхитительно–приятную пустоту от выброшенных в компьютерную память эмоций, когда можно постоять вот так у окна, покурить и ощутить необыкновенное удовольствие от ночного своего полета–провала, от написанного в этом полете–провале текста. А сегодня вот полночи потерять пришлось – и все из–за этой девчонки… Как она его, девчонка эта, хорошо поддела – от жены, мол, удрал. Ну и удрал, и что? И не от жены, а от Марины. И не удрал, а дал ей время от него отвыкнуть – не выгонять же ее на улицу вместе с многочисленными коробками да баночками…

 Саша опять поморщился досадливо, зябко передернул плечами от ворвавшегося в форточку стылого воздуха.