Я не могу, сэр, назвать вам его имя, но уверяю вас, что это респектабельный бизнесмен, у него прекрасная семья и он во всех отношениях заслуживает абсолютного доверия. Он мне рассказал, как однажды любезно предложил Джозефине проехаться в город, а она ему стала выдавать такие авансы, что он не смог устоять, и в результате они вступили в интимную связь. По глупости и с самыми лучшими намерениями он был столь любезен, что назвался ей и оставил свой телефон. С тех пор он не знал покоя. Она назначала ему свидания и нарочно не приходила. А если приходила, то доводила его до белого каления, а потом отказывала. Иногда она снисходила до сношений, но не по доброте сердечной и не из чувства справедливости, а только лишь чтобы удержать его и мучить дальше. И хоть противно говорить о мертвых дурное, она была воплощенное зло, испорченная злорадная сучка.

Сэр, я не могу назвать себя, и это всего только слухи. Но я убежден в полной невиновности Тэлберта в этом убийстве при оправдывающих обстоятельствах. Мне думается, что этот мой друг, в высшей степени уважаемый гражданин и семьянин, заранее с Джозефиной договорился о встрече (она же могла об этом и забыть) и, будучи доведенным до крайности ее скотским упрямством, он…»

«Уважаемый мистер Клинтон,

не желая быть замешан в деле, хочу тем не менее заявить вам, что Тэлберт виновен. Истинный Бог! И я могу заставить его признаться полностью и со всеми неопровержимыми подробностями. Я заставлю его рассказать все, что он не рассказал вам. Мои услуги не будут вам стоить ни гроша, а результаты я гарантирую. В случае вашей заинтересованности, а в этом я уверен, вот вам мой адрес:

„Мистер Кнут“

Ассоциация телесных наказаний

п. я. 798 Сити.

P.S.В любое время, днем и ночью».

«Достопочтенный сэр,

получив недавно известия, что некая негритянка Пэрли Мэй Джонс и трое негритянских мальчишек дали показания под присягой по делу об убийстве Эдлман, я считаю своим долгом сообщить вам, что это самая наглая баба из всех ниггеров в нашей стране и что верить ей нельзя ни в чем. Все семейство — лжецы, прохвосты и бездельники. Я бы гроша ломаного не дал ни за одно их слово, хотя бы они клялись на горе из Библий.

Эта семейка, ранее включавшая еще мужа и отца, некоего Юниона Виктори Джонса, когда-то работала у меня на плантации издольщиками. И вечно они препирались и дерзили, и при обычных обстоятельствах я бы не потерпел их и пяти минут, но во время войны с работниками-ниггерами было трудновато. В конце концов мне пришлось принять меры, когда этот человек обвинил моего кладовщика, что тот его обвесил.

Я ему приказал немедленно убираться. Он отказался наотрез, покуда не получит своей доли, и грубо ругался с шерифом, призванным мной для его выселения. Его незамедлительно арестовали и препроводили в тюрьму, где (и мне ничуть не жаль) он был убит при попытке к бегству. Это был отъявленный негодяй. И семья его столь же негодная. Белых они ненавидят, но еще больше ненавидят закон. И если дать им сейчас шанс воспрепятствовать правосудию, то у меня нет ни малейших сомнений, что…»

Миновала полночь, я сидел в кухне с чашкой горячего молока, когда Арлен сошла вниз взглянуть на меня. Она вообще любит пококетничать, не может держаться спокойно, без того, чтобы ходить на цыпочках, щебетать и покачивать головкой. Помнится, было время, когда я находил такую ее манерность чарующей; но пятидесятилетней женщине, в бигудях и с изрядной дозой крема на лице, лучше бы не привлекать к себе внимания.

— Милый, — спросила она, войдя, — тебе не пора спать?

— Все в порядке, я еще немного посижу.

— Но, милый, тебе надо поспать. Ты же знаешь, что будешь себя плохо чувствовать, если не выспишься.

Я молчал. Она высказывала мне это минимум десять тысяч раз, и отвечать мне в голову не приходило.