— Мы не понимаем, о чем ты, малыш. Объясни, пожалуйста.

— Я говорю об одном человеке, который мужчина, — настойчиво объяснял Робби, поднимая лицо к матери. — И он живет там, наверху.

— Где именно, Робби?

Мойя искоса взглянула на Марка Хэпберна. Он пристально смотрел на нее.

Мальчик ткнул пальчиком вверх.

— На самом верху вон той высокой башни.

Марк Хэпберн взглянул в ту сторону, куда указывал Робби. Малыш имел в виду «Страттон-Тауэр», одно из самых высоких зданий Нью-Йорка — именно оно являлось составной частью городского пейзажа, открывавшегося из окон их со Смитом номера в отеле «Регал-Атениэн». Молодой человек продолжал смотреть на небоскреб, пытаясь ухватить какое-то смутное воспоминание, пробужденное в уме видом похожего на обелиск здания с остроконечным куполом, которое четко вырисовывалось на фоне голубого холодного неба.

Хэпберн поднялся на ноги и подошел к высокому парапету, ограждающему садик на крыше. Сейчас он находился гораздо ниже сорокового этажа «Регал-Тауэр» — но гораздо ближе к зданию с куполом.

— Он всегда выходит ночью. Только иногда я сплю и не вижу его.

Именно слово «ночью» помогло Хэпберну ухватить ускользающее воспоминание — воспоминание о трех освещенных окнах на самом верху «Страттон-Тауэр», на которые он обратил внимание в ту ночь, когда они с Найландом Смитом ждали появления Мухи — Карло.

Марк повернулся и взглянул на Робби с новым интересом.

— Так ты говоришь, он делает головы?

— Да. Я видел.

— По ночам?

— Не всегда.

— И потом разбивает их?

— Да, всегда разбивает.

— А как он разбивает их, милый? — спросила Мойя, искоса взглядывая на серьезное лицо Хэпберна.

Согласно сопровождавшемуся выразительными жестами рассказу мальчугана, этот сумасшедший сбрасывал головы с балкона на купол, где они и разбивались вдребезги.

Глубоко тронутый видом очаровательной матери, обнявшей прелестного сына, Хэпберн поддался искушению наклониться и еще раз ласково взъерошить каштановые кудри малыша.

— Похоже, ты здесь не скучаешь, Робби!

Позже Марк Хэпберн сидел в изящно обставленной гостиной, глядя на Мойю Эдер. Она улыбнулась почти застенчиво и заговорила:

— Наверно, вам трудно понять, но…

Дверь открылась, и в гостиную просунулась кудрявая головка.

— Дядя Марк, не уходи, пока я не попрощаюсь с тобой! — улыбаясь, крикнул мальчуган и исчез.

Марк Хэпберн смотрел на Мойю, которая с притворной суровостью знаком прогнала сына прочь, и задавал себе вопрос: есть ли на свете что-нибудь более прекрасное, чем молодая любящая мать.

— Я рад, — сказал он, и в его монотонном голосе прозвучали новые, странные нотки, — что у вас в жизни есть такой большой интерес.

— Это единственный мой интерес, — просто ответила Мойя. — Я живу для него. В противном случае, — она покачала головой, — меня бы здесь не было.

— И все же я не понимаю, почему вы служите этому человеку, которого называете Президентом.

— Все очень просто. Все выходы из здания день и ночь охраняются невидимыми стражами. Когда Робби с няней выходят на улицу, за ними неотступно следят до самого их возвращения. Сыну запрещено гулять по улицам — их с Мэри Гофф отвозят в сад одного особняка на Лонг-Айленде. Это единственная его игровая площадка — за исключением садика на крыше.

— Боюсь показаться тупым, но я все еще не понимаю.