Она подошла к машине и села в нее.

— Что за дурацкие шутки… я вся промокла… И волосы мокрые… завтра утром придется идти к парикмахеру.

Не сказав ни слова, я вслед за ней влез в машину, включил мотор, и мы поехали. Эмилия чихнула раз, немного погодя другой, затем еще и еще, притом очень громко и не совсем естественно, словно желая показать мне, что она из-за меня простудилась. Но я не поддался на эту уловку. Я вел машину как во сне. Это был очень скверный сон, в котором меня действительно звали Риккардо, и у меня была жена по имени Эмилия, и я любил ее, а она меня не любила, и не только не любила, но даже презирала.

Глава 11

На следующее утро я проснулся разбитый и вялый, испытывая глубокое отвращение ко всему, что меня ожидало в тот день и во все последующие дни, а также ко всему, что может произойти в будущем. Эмилия еще спала в соседней комнате, а я, лежа в полутьме на диване в гостиной, долго не вставал; постепенно приходя в себя, я восстанавливал в памяти страшную явь, о которой сон заставил меня позабыть. Прежде всего, думал я, надо решить, соглашаться ли мне на работу над сценарием «Одиссеи», затем окончательно установить, почему меня презирает Эмилия, и наконец найти средство вернуть ее любовь.

Я уже сказал, что чувствовал себя разбитым, усталым, расслабленным. Мои старания с какой-то педантичной точностью сформулировать три жизненно важных для меня вопроса были, в сущности, и я сразу это понял лишь попыткой обмануть себя, заставить поверить, что я не утратил еще энергии и ясности мысли, хотя всего этого у меня и в помине не было. Генерал, политический деятель, делец вот так же стремятся как можно короче и четче изложить стоящие перед ними задачи, свести их к предельно ясным, безжизненным схемам, которыми столь удобно оперировать. Но ведь я не был человеком такого склада, совсем наоборот. И я чувствовал, что и эта энергия, и ясность мысли, которыми, как мне хотелось думать, я в ту минуту обладал, сразу же покинут меня, едва лишь я попытаюсь перейти от размышлений к делу.

Во всяком случае, я сознавал, что не способен разрешить ни одну из этих трех поставленных перед собой задач. Даже сейчас, лежа с закрытыми глазами на диване, я чувствовал, что, когда я мысленно пытаюсь найти на них ответ, воображение мое тотчас отрывается от печальной действительности и начинает парить где-то в облаках мечты. Мне представлялось, что написать сценарий «Одиссеи» сущий пустяк, что я уже сумел объясниться с Эмилией и на конец-то выяснил, что эти ее столь ужасные на первый взгляд слова, будто она презирает меня, плод глупого недоразумения; и наконец, что я вообще помирился с ней. Но вместе с тем я понимал, что все это лишь мечты об удачном выходе из положения, надежды на счастливую развязку, но между желаемым и действительным глубокая пропасть, и пропасть эту мне никак и ничем не заполнить. Одним словом, я надеялся найти какой-то выход, который полностью устраивал бы меня, но совершенно не представлял себе, как я смогу это сделать.

Я продолжал лежать в полудреме на диване и, по-видимому, незаметно для себя уснул. Неожиданно я вновь проснулся и увидел Эмилию: она сидела у меня в ногах. Жалюзи были опушены, и в гостиной царил полумрак, лишь на столике возле дивана горел ночник. Я не слышал, как Эмилия вошла в комнату, зажгла лампочку и села подле меня.

Ее непринужденная поза, домашний халатик напомнили мне о том, как я просыпался в былые, более счастливые времена, и на мгновение я поддался иллюзии. Я приподнялся и, сев на диване, спросил прерывающимся голосом:

— Эмилия, ты, значит, все-таки любишь меня? Она немного помедлила.

— Послушай, я должна поговорить с тобой, вместо ответа сказала она.

Я почувствовал, что холодею. Мне хотелось крикнуть, что я не желаю ни о чем с ней говорить, пусть она оставит меня в покое, даст мне снова уснуть, и все же я спросил:

— О чем же?

— О нас с тобой.