Суровцев. Ах, вот как. Не поздновато ли вас посетила эта гениальная идея? (Раздраженно.) Что ты прикидываешься, в самом деле! Я уж обещал, что будет статья о Крылове, я место вон сколько уж держу, а тебе вдруг в принципиальность поиграть захотелось?!

Косарева. Я ничего плохого не предлагаю.

Суровцев. И я ничего плохого не предлагаю. Сделать материал, который перепечатает Москва, – это что, плохо? А открыть стране нового героя?

Косарева. Да нет, все это замечательно, но…

Суровцев. Вот и прекрасно. И сделай это. А остальное потом. Что ты на меня так смотришь? Я же не против, чтобы вскрыть причины, но не сейчас. Комиссия ведь еще не вынесла решения. Поэтому пока что надо дать то, в чем есть полная уверенность.

Косарева. Да? А ты знаешь, что говорит Крылов? Что он просто упал. Якобы случайно, от взрыва. И рубильник просто зацепил, падая.

Суровцев. Ты что, ты понимаешь, что говоришь?

Косарева. Так это не я говорю, это Крылов.

Суровцев. Да мало ли что он говорит, он же не в себе, он болен, он не понимает, что делает…

Косарева. Да нет, я думаю, что он-то как раз все понимает. Больше, чем мы.

Суровцев. Неужели ты не понимаешь, он же просто скромничает. Ты должна была объяснить ему – это ложная скромность.

Косарева. Никакая это не скромность.

Суровцев. А что же это? Что, по-твоему, действительно все случайно у него вышло?

Косарева. Да нет, не случайно, конечно. Но нельзя же сделать вид, что мы ничего не слышали. Он же не просто так, ты думаешь, ему легко было решиться? Он ведь нам с тобой помочь хочет, понимаешь? Облегчить выбор. Подтолкнуть…

Суровцев. Вот именно. А я не люблю, когда меня подталкивают. И тебя… Ты ведь опять себя под удар хочешь поставить. И газету заодно. Нужно это тебе сейчас? Мы ж только от Глаголева отбились. Ты вспомни – сколько таскали… Тебе мало? Ты пойми, я ж не о себе – о тебе. Я газету подписываю, а статью-то ты. Ты отвечаешь за каждое слово в ней. Ты абсолютно уверена, что за несколько часов сумела понять то, что складывалось годами? Уверена? Если уверена – давай. А если нет, если потом они докажут, что причины аварии не субъективные, а объективные, – тогда что? Тогда ведь не кто-нибудь, а я лично, что называется, своими руками, должен тебе… Ну?… Ну подумай… Тебе ведь уезжать вот-вот. А если начнется сыр-бор, так еще неизвестно…

Косарева. Не пустите?

Суровцев. При чем здесь… Что ты глупости, ей-богу… Дело ведь не в Париже, такая командировка вообще может быть поворотным пунктом. Не дури. Разве когда еще такой случай представится?…

Косарева. Поводов, чтобы отложить честность на потом, всегда хватит. Не Париж, так еще что. А потом, когда они кончатся, поводы эти, глядишь – уже и честность-то твоя никому не нужна. Уж без нее обошлись.

Суровцев. Не знаю, Нина, что и сказать тебе… не вовремя все это. Не могла получше случай выбрать?

Косарева. Так это не мы его, это он выбирает нас.

Суровцев. Ну смотри, тебе в конце концов виднее.

Косарева. Вот именно. Я тогда пошла?

Суровцев (молчит, курит, потом негромко). Ты после подожди уходить, я подвезу.

Косарева. Спасибо, я на такси.

Суровцев. Слушай…

Косарева останавливается.

Я, может, тогда заеду попозже?…

Косарева. Я пойду, ладно? Устала. А мне еще диктовать. (Уходит.)

Суровцев смотрит ей вслед, потом бросает в сердцах на стол карандаш. Свет здесь гаснет и загорается на другой половине сцены, куда переходит Косарева. За столиком сидит машинистка. На спинке стула авоська с продуктами. Косарева подходит, достает блокнот.

Машинистка. Заждались уж – домой не пускают. Как обычно, три закладки?

Косарева (рассеянно).