Д-р Аренс поморщился; но ему нужен был этот красивый блондин, единственный его сотрудник по научным исследованиям, только что приехавший из Парижа с конгресса по вопросам гипнотизма.

— Ах, погодите, — сказал он, придерживая блондина за локоть. — Вы ко мне сегодня зайдите, непременно сегодня. Видите ли, у меня открылись совершенно новые факты касательно самой природы гипнотического…

И д-р Аренс начал передавать блондину открытые им явления, а блондин стоял, переминаясь с ноги на ногу, и, тоскливо озираясь, думал: «Вот ведь привязался-то, Господи! Словно невесть что, а из-за него опоздать придется!.. У-у, чорт!.. Сперва Гржимайло задержал, прилетел на квартиру; там Анетова встретила, трещать начала, теперь этот идиот… А она ждет, ждет, — и уедет. Еще рассердится, дуться начнет»…

Доктор вдруг оборвал свою речь, недовольно нахмурясь.

— Если вы на свиданье спешите, так и заявили бы сразу, — резко сказал он, подавая блондину руку.

Тот в изумлении отшатнулся и, смущенно улыбаясь, пробормотал:

— Действительно… то есть не на свиданье, но тороплюсь… Это вы верно…

Доктора развеселило смущение собеседника.

— Эх, юность, юность! — сказал он уже добродушно и через минуту крикнул удалявшемуся блондину: — так вечером, сегодня!

— Непременно! — ответил, обернувшись, блондин и почти побежал к извозчику.

«Ишь, как торопится!» — улыбнулся доктор и тем же гордым, уверенным шагом пошел дальше. Он улыбался дорогою и говорил сам с собою, как бы делая наблюдения над прохожими.

Странны были речи его, тем более странны, что он не был ни писателем, ни рисовальщиком типов, а был ученым, не знавшим людей, три четверти своей жизни проведшим в кабинете!

«Какой важный, посмотришь», — думал он, перегоняя стройного офицера, — «идет в перевалку, сабля звенит, шинель в бобрах, а между тем только и думает: хоть бы 10 рублей достать откуда-нибудь!»

«Забавная парочка… Кажется, воркуют, точно голубки, а в душе клянут друг друга…»

«Бедный городовой! Смотрит за порядком, а сам думает, чем бы семью прокормить: ребенок заболел… расходы…»

«Вот, ведь, за мазурика примут все, а он вешаться идет!..»

Доктор поспешно подошел к пожилому мрачному оборванцу, угрюмо переходившему улицу, и заговорил:

— Оставьте! Что вы задумали?! Разве нет у вас больше надежды, силы…

Оборванец остановился, как вкопанный, и с искаженным от страха лицом едва проговорил:

— А вы… откуда?..

— Я знаю, я следил за вами?

— Зачем?

— Я хочу вам помочь!

И доктор мало-помалу успокоил бедняка, дал три целковых и свой адрес, приказав прийти на следующее утро. Оборванец ожил. В глазах его блеснуло что-то вроде надежды.

Счастливый этой встречей, доктор пошел дальше, но по мере пути его лицо все больше и больше омрачалось. Он все ниже и ниже опускал голову. Мысли его почему-то приняли другое направление. Может быть, на него подействовала встреча с оборванцем, а может быть — оттого, что, свернув с Невского и идя вдоль Лиговки, он не видел уже закутанных в богатые меха, довольных, сытых людей, и ему все чаще встречались легкие пальто, худые платки, стоптанные сапоги, посиневшие от холода лица, испитые и измученные. Может, наконец, на него повлияло и то и другое вместе, — только все грустнее и грустнее становились его мысли.

«Боже, как много горя!» — думал он. — «Мы, веселые и довольные, с беспечной улыбкой идем мимо людей, а в сердцах этих людей угасает надежда; у одного погибла любовь, у другого смерть унесла любимых существ, у третьего нет приюта, нет куска хлеба, ни работы, ни сил, у четвертого…»

И долго бы думал доктор о бедствиях, посылаемых судьбою на долю бедняков, если бы его не остановил молоденький студент.