Вольф Хаас. Приди, сладкая смерть
1
Ну вот, опять что‑то стряслось. Хотя чего можно было ждать от дня, который так начинается. Я это не из суеверия говорю. Я‑то точно не из тех, кто ударяется в панику, если черная кошка дорогу перебежит. Или принимается креститься, когда мимо «скорая» промчит: не дай, мол, бог, чтоб и со мной такое приключилось, чтоб и меня компьютерный томограф разрезал на сто тысяч кусочков. И я не говорю, что всему виной черная пятница, тринадцатое число. Потому что был понедельник, двадцать третьего, когда Этторе Зульценбахер лежал посреди Пёцляйнсдорферштрассе и рыдал так, что даже камни бы смягчились. Когда фрау Зульценбахер нашла сына, она сначала было подумала, что это с ним опять из‑за имени, которым она семь лет назад его наградила. А уж после увидала, по какой причине он убивается. Потому как рядом с ревущим Этторе лежала его мертвая кошка Ниньнонь. Машина «скорой помощи» с мигалкой и сиреной размазала Ниньнонь по мостовой. Правда, когда Этторе обнаружил свою мертвую кошку, «скорая» давно уже была за тридевять земель. По Пётцляйнсдорферштрассе она пролетела с такой бешеной скоростью, что, нужно сказать, еще повезло, что черная Ниньнонь стала единственной жертвой. Но тут уж никакой рев не поможет. Кошка сдохла. Только вот я не очень‑то помню, больше это несчастья приносит или меньше, если переехать черную кошку, которая перебегает тебе дорогу. Санитар Манфред Гросс на этот счет ровно ничего не думал. Он несся на своей машине с такой зверской скоростью, что даже не заметил, как раскатал Ниньнонь в черный омлет. Ему ведь нужно было спешить, чтобы успеть проскочить следующий светофор на красный. Потому как у водителей «скорой» в службе спасения теперь что‑то вроде моды: они обязательно должны сосчитать, сколько светофоров успеют проскочить на красный за один вызов. Такая вот установка на рекорд, как везде теперь. Но ты вот что заметь себе. Законом не разрешено, чтобы «скорая» ехала на красный через перекресток. Все думают, это разрешается, потому что сплошь и рядом видят, как машина «скорой» с завываниями несется на красный. Но, вообще говоря, это запрещено. Красный есть красный. Даже для «скорой». И для Манфреда Гросса тоже. Правда, коллеги‑водители с незапамятных времен называют его Бимбо. Не знаю, откуда это негритянское имя взялось, но думаю, все из‑за того, что у него глаза навыкате и шея, как у орангутана, жирная и красная. А тут он еще причесочкой в мелкий барашек обзавелся, ну с такой прической, понятное дело, только хуже стало. У Бимбо, в его двадцать восемь лет, волосы уже слегка повылезли, и одна медсестра – она раньше парикмахершей была – сделала ему по‑свойски такие маленькие кудряшки за сто девяносто шиллингов, вроде для прикрытия. Но ведь что интересно: чем меньше волос остается у него на голове, тем больше и гуще становятся усы. Ну вот, значит, на красный запрещено. А Бимбо, разумеется, только на красный и ездил. Несмотря на закон. Ты тут каждый день жизнью своей рискуешь, чтобы вовремя их обслужить, прежде чем они коньки отбросят, и что, думаешь, тебя закон поддерживает? Думаешь, власть рот раскроет, чтобы тебе спасибо сказать? Или разрешит тебе на красный ехать? И не надейся. Она же тебе еще и камней на дорогу наложит. И не разрешит никакой езды на красный свет. С правовой точки зрения, конечно. Фактически, конечно, дело выглядит совсем по‑другому. Потому что Ниньнонь еще не успела приземлиться на асфальт, а Бимбо Гросс уже несся на красный у следующего светофора. Ты вот чего не забывай. У Бимбо был свой уговор кое с кем из санитаров. Вроде игры. А почему бы и нет, если это слегка скрашивает трудовые будни? Нашему брату водителю приходится вкалывать, вот и я говорю: почему бы не дать ему слегка развлечься, даже если это – с чисто правовой точки зрения – не совсем по букве закона. |
