Роберт (вздыхая). Может, ты и права, но, послушай, я не понимаю, чего ты боишься? Почему мне нельзя к ним пойти?

Франциска. Я так радовалась, я хотела сделать тебе сюрприз... и вот...

Роберт. И вот ты раскапризничалась, как ребенок, которому сказали, что гулянья не будет. Воздушные шарики лопнули... и дождь смыл краску с деревянных лошадок на карусели...

Франциска. Нет, я не ребенок, но я еще помню, как чувствует себя школьник, удравший с уроков. Груз, который зовут будущим, свалился с плеч, а путы, связывающие тебя с другими, с прошлым, перерезаны; и вмиг ты очутился в бесконечно долгом настоящем. Думаешь, я с легкой совестью наврала шефу, будто мне надо к врачу? Мне было неловко — работы хоть отбавляй, — зато потом, сидя в поезде, я так радовалась, что уже к четырем буду у тебя и целых полдня, целый вечер проведу с тобой... Пусть счета остались неотправленными: Цюссерли — в Берн, Фройтцхему — в Кёльн, Бремке — в Берлин, — не так уж это важно! Небось их не огорчит задержка — навряд ли они обрадуются, узнав, каковы их денежные дела.

Роберт. Да, ты не любишь усложнять себе жизнь. Не знаю, возможно, взрослые несправедливы к детям, но и дети несправедливы к взрослым. Против ваших доводов трудно спорить: настоящее... карусель... ветер... солнце и вода... даже Бога — вы все пускаете в ход.

Франциска. О каких доводах ты говоришь? Поверь, я уже не ребенок...

Роберт. Тогда ты должна понять, что я с тяжелым сердцем иду к Борзигу. И как раз в тот вечер, когда ты решила сделать мне сюрприз.

Франциска. Значит, ты все же пойдешь?

Роберт. По-твоему, надо отказаться? Ведь ради меня он пригласил Зёнтгена.

Франциска. Ради тебя? Держи карман шире! Чтобы Борзиг делал что-нибудь ради других? Его интересует только он сам.

Роберт. Откуда ты его так хорошо знаешь?

Франциска. Удивительное дело, с тех пор как ты у них побывал, ты заговорил совсем другим языком.

Роберт. Ты была там со мной, видела этих людей, беседовала с ними.

Франциска. Да, я их видела, с ними беседовала, пила их чай, курила их сигареты и ела их печенье. То, что для нас — хлеб, для них — сухая корка; мы пьем вино, а их интересуют марки вин... год и название... Подло называть хлеб сухой коркой! Хоть бы ты посмеялся над ними... какое нам дело до этих людей?

Роберт. Да, раньше я над ними смеялся... но, как ни странно, теперь уже не могу.

Франциска. Раньше, когда я не знала этих людей, я их боялась, а теперь я боюсь только за тебя.

Роберт. Понимаю... Кто-то из них, не помню точно, кто именно, минут пять болтал о Зухоке... а я понятия не имел, что такое Зухок, только потом догадался, что это, видимо, название отеля или какого-то курорта. Но я так и не признался, что в первый раз слышу слово «Зухок»... и не мог посмеяться над всей этой ерундой. Ты на самом деле боишься за меня? Или просто ревнуешь?

Франциска. Нет, я ревновала к девушке, с которой ты встречался летом; она была красотка, умница, и притом очень милая, и я боялась, что ты останешься с ней навсегда... но к этим типам из Зухока я не могу тебя ревновать. Мне просто грустно: неужели ты не тот, за кого я тебя принимала? Я за тебя боюсь.

Роберт. Может, и за себя?

Франциска. И за себя тоже. Скоро я приду в эту комнату, если вообще приду — и буду лежать одна на подоконнике и глядеть вниз, и слушать шум поездов, который мы так любили слушать вдвоем..