— Заводи!

В камере стоял оклеенный дерматином и заляпанный, с еще сталинских времен, фиолетовыми чернилами стол. На скрипучих стульях сидели трое. Двое здоровяков в серых ветровках — сбоку, у облупившейся стены, а за столом — батюшки-светы! — сам облп Иванцов Виктор Семенович. А Клыка тюремные вертухаи поставили у табуретки, привинченной к полу перед какой-то фанерной хреновиной, похожей на конторку с косой крышкой.

— Наручники — снять! — распорядился прокурор.

Клык порадовался — без железа он не скучал.

— Конвой — свободны. Садитесь, Гладышев!

Раз приглашают — надо уважить начальника. Сел. Прапора убрались за дверь. Те, кто сидел по стеночке, напряглись, готовые в любой момент закрыть родного прокурора своим телом. Все было как-то очень необычно, не по инструкции, не по-русски и потому чуточку пугало.

— Гражданин Гладышев, — строго официальным тоном произнес Иванцов, — три дня назад вы, находясь в камере для осужденных к высшей мере наказания, попытались передать на волю записку, адресованную, как удалось установить, гражданину Чернову Владимиру Алексеевичу…

Вот оно что! Пока прокурор выдерживал небольшую паузу, Клык пытался лихорадочно сообразить, что может последовать дальше. Хуже не будет, это точно. Хуже просто быть уже не могло.

— У меня к вам вопрос, гражданин Гладышев: что вы можете сообщить прокуратуре по содержанию вашей записки?

Клык ответил не сразу. Теперь у него в голове ускоренно, прямо-таки в темпе вальса, вертелось одно: как малява приехала к прокурору? Он вспомнил, как смял папиросную бумагу в малюсенький катышек, облепил жеваным мякишем, смешанным с сигаретным пеплом, и получилось что-то вроде шарика диаметром меньше горошины. Острой спичкой выдавил на шарике букву «Ч», старательно оттянув нижний хвостик вправо (чтоб за «У» не приняли). Затем он закопал шарик в остатки клейстера (считавшегося картофельным пюре) и сдал вертухаю. Смертуганам в здешних местах, кроме пластмассовой кружки из мягкого полиэтилена, никакой посуды в камере не оставляли — ни миски, ни ложки. Умелый человек и алюминиевой миской зарежет. По идее, дальше, по местным обычаям, миска дошла бы на кухню, где ее поглядел бы ушлый человек, и через оплаченную вольняшку шарик с малявой прикатился бы к бабе, которая такую «почту» собирает и сортирует. Ей только буквочки достаточно. Раз Ч, значит — Черный. Других нет. Баба, конечно, может и не знать, что это Ч означает. У нее просто телефон есть, по которому надо звякнуть, если на шарике Ч стоит. Скажет там что- нибудь типа: «У вас продается славянский шкаф?» — а ей в ответ: «Шкаф продан, могу предложить кровать с тумбочкой». И больше ничего. Но и та, другая (или другой) будет знать, что им сегодня же в три или там в пять часов надо съехаться к такому-то фонарному столбу или парковой скамеечке. И пойдет малявочка дальше, пока не вручат ее адресату. Вот так, по теории. А то, что попала она прокурору на стол, означает одно: завелся на этой цепочке вонючий такой стукачок.

Наверное, раньше бы Клык огорчился. И будь он не под вышкой, может, и постарался бы, чтоб добрались до прокола, откуда вонь идет. Но сейчас, когда все одно, ему даже показалось, будто все к лучшему. Неизвестно еще, как там Черный с этой малявой поступил бы. А вот в прокуратуре ухватились, раз самый главный в области напрямую в крытку поперся а не стал следователя присылать. Почуяли, как видно, что-то…

И все-таки колоться совсем уж сразу Клык не хотел. Тут каждая минутка по жизни дорога.

— А чего сообщать? — Клык улыбнулся в меру возможности, — У вас бумажка, гражданин прокурор, читайте сами.

— Жаль, — вздохнул Иванцов, — жаль, Гладышев, что вам так трудно пойти на откровенность.