Погоди, — сказал я. — Ты — это я. Не бойся. Ты ошибался. Теперь мы справимся.

Я брел по переулку, ноги были ватными, тумбы, колонны, я был памятником, сошедшим с постамента. Тяжело.

Что делать? Стать прорицателем, как Ванга? Я могу. Ванга не знает, откуда в ней представление о будущем, она заглядывает в себя и видит только часть реальности, смутные образы, потому что истинного знания в ней все же нет. Я могу больше, но не хочу.

Я могу лечить, как Джуна, которая тоже ощутила лишь часть себя, только часть, и не поняла истинной многомерной сути человека. Я могу больше. Но тоже не хочу.

Я дошел до знакомого сквера, в аллее бегали малыши, две воспитательницы неопределенного возраста тихо беседовали, сидя на скамейке, не обращая внимания на ребятишек. Двое мальчиков бегали за третьим, плачущим, и кричали: «Турка! Турка!»

Я остановился. Господи, кто же — мы? Ведь есть подсознание и у нашего, потерявшего себя, общества, и это подсознание тоже кому-то принадлежит. Человеку? Неужели — человеку? Или монстру с иной планеты? Динозавру из Мезозоя? А может, наоборот, — замечательно разумному созданию далекого будущего, для которого темные инстинкты лишь возможность на какое-то время ощутить себя не стерильно чистой мыслящей машиной, но существом эмоциональным и глубоко чувствующим?

Я присел на край скамьи. Каждый из нас, — подумал я, — приговорен природой к высшей мере наказания: ответственности за весь Мир. Но жить с ощущением приговора — невозможно. Невозможно приговоренному улыбаться рассветам.

Куда мы идем? Аэций, монах, Алина — знаете ли вы, куда мы все идем?

Пожалуй, свой путь я знаю. «Турка!» «Турка!» «Проклятый ниггер», «Бей жидов!» Не хочу. Не будет этого.

От волнения мне показалось, что я забыл формулу погружения. Слова метались в пространстве мыслей, раскаленный обруч все теснее охватывал голову, и я знал, что делаю это сам — в пространстве совести.

Аэций встретил меня радостным возгласом, он ждал меня.

— Я не могу так жить, — обратился я к римлянину. Я не мог представить его себе целиком во всех измерениях, да это было и невозможно, Аэций явился передо мной в доспехах и шлеме, будто стоял, расставив ноги, в строе «свинья».

— Как — так? — удивился Аэций, и от его движения в одной из галактик местного скопления взорвалось сверхмассивное ядро.

— Люди убивают друг друга, — сказал я. — Люди! Убивают! Друг друга!

Я видел Мир своими глазами, и глазами Патриота Зайцева, и еще чьими-то, о ком прежде не имел представления, я должен был отыскать существо, чьими измерениями совести стал мой мир, я должен был сказать, что о нем думаю.

— Попробуй, — пробормотал Аэций, — но не советую. Мало ли кто это может…

Я не слушал. Видел: сосед бросается на соседа, в руке нож, в мыслях злоба — вчера они вместе пили чай, сегодня они враги, потому что разная кровь течет в их жилах, разное общественное подсознание гонит их. Видел: толпа, руки воздеты, крики «прочь!», и оратор, молодой, красивый, усики, горящий взгляд, возглас: «Масоны! Из-за них в стране исчезло самое необходимое, стоят поезда, бастуют шахтеры, из-за них погибло крестьянство, ату!»

Я съежился и отступил перед этой волной ненависти, направленной прямо на меня — в лицо, в разум. Аэций поддержал меня, я падал на его сильные ладони, он говорил что-то, я не слышал. Вот еще: пыльная дорога, печет солнце, толпа, молодые ребята, в руках камни, палки, железные пруты. Крики. Что? Не пойму. Впереди на дороге — автомобиль, за рулем мужчина, смотрит на нас, в глазах ужас, руки стиснули баранку, ехать нельзя — куда? В толпу? Рядом с ним женщина, глаза закрыты, рот зажат ладонью, чтобы не рвался крик.