— Питер, мальчик мой, я рад видеть, что сердце у тебя на месте, в чем я всегда был уверен, иначе не взял бы тебя под свое покровительство. Мы вместе пойдем в тюрьму, душа моя. Я надеюсь, что мы не расстанемся, потому что слышал: офицер — истинный джентльмен, он мог бы быть природным ирландцем — говорил, что он попросит у губернатора позволения оставить меня на честное слово при тебе до твоего выздоровления.

Девочка подала мне лимонаду, я сделал несколько глотков и снова почувствовал дурноту. О'Брайен перестал говорить; я опустил голову на подушку и заснул спокойным сном. Через час я был разбужен приходом офицера в сопровождении хирурга. Офицер заговорил по-французски с О'Брайеном, который снова принялся покачивать головой.

— Что же ты не отвечаешь, О'Брайен, если понимаешь его? — спросил я.

— Питер, помни, что я не понимаю ни одного слова на их языке, потому что, благодаря этому обстоятельству, мы будем знать все, что они станут говорить при нас, да и они не станут взвешивать своих слов.

— Но благородно ли это, О'Брайен?

— Ты спрашиваешь, благородно ли это? Неужели не благородно было с моей стороны, если бы, имея в кармане билет в пять фунтов стерлингов, я не стал бы показывать его всякому встречному и поперечному?

— О, конечно, нет!

— И не находимся ли мы, как говорят законники, в состоянии необходимой обороны?

— Хорошо, — ответил я, — если уж ты этого хочешь, то, конечно, я ничего не скажу им; но мне казалось, дурно обманывать их, в особенности, когда они так добры к нам.

В продолжение этого разговора офицер время от времени нашептывал что-то хирургу, бросая на нас взгляды, как мне казалось, довольно сердитые. Двое других вошли в эту минуту в комнату; один из них, обратясь к О'Брайену на очень дурном английском языке, сказал, что он переводчик и просит ответить на некоторые вопросы. Он осведомился о названии нашего корабля, числе пушек, спросил, долго ли мы крейсировали, какова сила нашего флота, и предложил пропасть других вопросов касательно того же предмета. Все это излагал по-французски человек, вошедший вместе с ним, ответы переводились и записывались в книгу. О'Брайен отвечал на иные вопросы правильно, на другие вовсе не отвечал под предлогом неведения, на некоторые же прямо лгал.

Но я не порицал его за это, потому что долг запрещал ему открывать истину неприятелю. Наконец, они спросили о моем имени и чине, что и было объявлено им О'Брайеном.

— Дворянин он?

— Да, — отвечал О'Брайен.

— Не говори этого, О'Брайен, — возразил я.

— Ты ничего не смыслишь, Питер, ты внук лорда.

— Знаю, но хотя и происхожу от дворянина, а все-таки сам не дворянин, и потому, прошу тебя, не лги.

— Черт возьми, Питер, я уже сказал и не хочу отрекаться от своих слов; притом же меня спрашивает француз, а во Франции ты был бы дворянином. Во всяком случае, это нам не повредит.

— Я слишком дурно себя чувствую, чтоб спорить с тобой; скажу только, что мне очень жаль, что ты солгал.

Потом они стали осведомляться о самом О'Брайене, спрашивая, как зовут, какую должность он занимает на службе и дворянин ли он.

— Меня зовут О'Брайен, — ответил он, — и я вас спрашиваю, что значила бы буква О' перед моим именем, если бы я не был дворянином? Но, как бы то ни было, вы можете прибавить, мистер переводчик, что мы сложим с себя наши титулы, потому что они ни к чему нам не служат.