|
Здесь вопрос совсем иной. Если мы упорно станем удерживать за собою Эльзас и Лотарингию, это завоевание, на которое здравая политика может смотреть не иначе, как в свете скоропреходящего явления, мы сделаем ошибку непоправимую, сдуру, из глупого чванства потрясем Европу до основания и подготовим опасные смуты и грозные события, в которых одни мы будем ответственны пред судом истории. Но к чему служат доводы, когда у вас пристрастие берет верх над логикою? Вы видите один факт, не думая о страшных последствиях в будущем. Бисмарк, тонкий политик, в них не ошибается, и если, подписывая условия мира, он и поддастся увлекающему его потоку и удержит эти провинции, где все против Германии, он знает отлично, что это завоевание или присоединение, называйте как угодно, не может быть иначе как временным, и что скоро он будет вынужден отказаться от него, если не хочет, чтоб оно отнято было у него, не войною, пожалуй, но силою событий, которые неминуемо возникнут, что бы ни предпринимал он, чтоб отвратить или уничтожить гибельные последствия.
— Гм! Знаете, барон, вы что-то уж очень видите все в черном, брр! Прямо мороз по коже, — посмеиваясь, сказал Жейер. — Я вижу в настоящем свете, и будущее, я уверен, оправдает мои слова; но довольно об этом, мы не согласимся на этот счет, стало быть, лучше перейти к другому. — Как угодно, барон. — Вы не уезжали из города во время осады? — Не уезжал, но поистине против моей воли, эти разбойники-французы обобрали меня и засадили. — И вы, вероятно, теперь наверстали потерянное? — Гм! Не очень-то, я почти разорился, барон. — Успокойтесь, любезный Жейер, я вовсе не мечу на ваш кошелек, я богат. — Тем лучше, тем лучше, хотя вы, право, ошибаетесь на мой счет, и то малое, что я имею, вполне к вашим услугам. — Благодарю, мне это не нужно. Желаю я от вас только сведений о некоторых лицах. — Надеюсь, что буду в состоянии сообщить их. — Вы, без сомнения, знаете семейство Гартман? — Отлично знаю. Филипп Гартман много заставил говорить о себе во время осады; это упорный француз. Он особенно ненавидит пруссаков. — Я понимаю это, — возразил Штанбоу смеясь, — недаром он и ненавидит их! Куда он девался? — Все в Страсбурге. Во время осады он играл видную роль. Дом его был разрушен гранатами, старуха мать его убита. Когда же ему сообщили это страшное известие, он бровью не повел, не содрогнулся даже и остался тверд и непоколебим на опасном посту, который избрал. — Да, — пробормотал Штанбоу задумчиво, — это человек души возвышенной и благородной. — Его и еще двух-трех членов муниципального совета хотят засадить в крепость в Майнце. — Это решено? — Не совсем, но решение не замедлит. — Настало молчание. — Вы ничего не говорите о его семействе, — продолжал барон, помолчав минуты две-три. — И говорить нечего, все выехали из города незадолго перед осадою. — Все до одного? — Кроме раненного офицера, который лежал у них в доме; если не ошибаюсь, это был жених дочери Гартмана. — Ага! Куда же офицер девался? — Никто не знает этого. Во время осады он дрался как лев и оказал громадные услуги, дня же за два до входа прусских войск он вдруг исчез, вероятно, был убит, пытаясь пробраться сквозь неприятельские линии. — Мало вероятия, тело его нашли бы. — Вы правы, так ему удалось бежать. — Со времени занятия города не возвращалось никого из членов семейства Гартман? — Им и отваживаться на это нельзя: все они отмечены красным карандашом. |
