Обратимся вновь к заметкам Бро де Сен-Поль-Лиаса.

«…Мы приближаемся к берегу. Там черным-черно от вооруженных до зубов ачинов. Они яростно жестикулируют и размахивают своими страшными мечами, называемыми клевангами, очень тяжелыми и отлично заточенными. Так и кажется, что это жуткое оружие само принуждает держащую его руку искать голову, которую можно было бы отрубить. Туземцы смотрят на меня с нескрываемым любопытством и даже не пытаются делать вид, что я их не интересую, но в их поведении, пожалуй, нет ничего такого, что должно было бы меня обеспокоить. Те, кто еще не видел кеджуруана, торопливо подходят и выказывают знаки почтения ему: они хватают туку-лохонга за руку, кладут ее себе на лоб или подносят к губам, а затем низко кланяются, касаясь обеими руками его колена и целуя сие высокопочитаемое место. Некоторые, воздав радже почести, подходят и ко мне, приветствуя меня почти таким же образом, а другие пристально смотрят на меня, желая увидеть, как европеец здоровается…

В двадцати шагах от берега, в густых зеленых зарослях, мы останавливаемся около небольшого сооружения под соломенной крышей, с полом из толстых брусьев и с крохотной верандой.

— У нас это называется румах самбайам, то есть молитвенный дом, — говорит мне раджа, — а рядом находится колодец, чтобы совершать омовения.

В зарослях прорублен проход, и видно, что залитая солнцем дорога идет среди арековых и кокосовых пальм к кампуну.

Туку-лохонг просит у меня разрешения сперва немного отдохнуть и растягивается прямо на полу в этой миниатюрной мечети, которая служит также местом для бесед и для отдыха всякому прохожему. В то время как я становлюсь хозяином колодца, от которого Майман удаляет всех зевак, чтобы я мог спокойно умыться, Арипу устанавливает на свежем воздухе нашу походную кухню и начинает готовить завтрак. Но когда мой кофе оказывается готов, а яйца сварены всмятку, кеджуруан просыпается и приглашает меня присоединиться к нему в румах самбайам. На полу тотчас же оказывается разостлан ковер, уставленный такими яствами, что я немею от восхищения. Меня приводит в неописуемый восторг и сервиз, в котором поданы кушанья: он состоит из больших медных ваз на высоких ножках, накрытых сверху огромными крышками в виде колоколов. Эти вазы на местном наречии именуются далум. Они красные, желтые и золотистые, и около каждой лежит квадратик расшитой золотом материи. Сервиз этот уже явно не новый, но тем не менее он очень красив, и чувствуется, что он из хорошего дома. Откуда же он тут взялся? Но в данный момент я интересуюсь только содержимым этих чудо-ваз. Угощение превосходно на вкус и весьма обильно. Я пробую есть рис руками, на манер туземцев, и очень удивляюсь тому, как легко можно обходиться без ложки и вилки. Однако Арипу приносит мой прибор и тарелки, что позволяет нам продолжать завтрак уже на европейский лад. Вскоре, правда, мне приходится сделать еще одну уступку и на время забыть о моих европейских привычках, так как на ковре стоит огромная ваза с чистейшей, прозрачнейшей холодной водой, и мы с раджой по очереди пьем из деревянной плошки, что плавает на поверхности.

…Я с интересом наблюдаю за раджой, которого мне прежде не доводилось видеть в кругу своих придворных. Сейчас он предстает передо мной в облике настоящего светского человека, благовоспитанного и изысканного.

В движениях его подданных, незнакомых с обувью, всегда сидящих, а порой и спящих на голой земле, больше изящества и грации, чем в движениях европейцев. Я, при моих грубых башмаках и негнущихся ногах, которые я не мог ни спрятать под ковром, ни вытянуть, чувствовал себя точно так же (да и выглядел, наверное), как чувствовал бы себя и выглядел бы кирасир, введенный в своей полевой форме, то есть в шлеме, со шпорами, в кирасе и толстых перчатках, в бальный зал, оказавшийся после дыма и огня битвы среди элегантных туалетов.