– Товарищ старший лейтенант, этих двоих не довезём, – сказал водитель, указывая на курсанта и десантника, лежавших на плащ-палатках под берёзой.

Мамчич подошёл к раненым. И парусина новеньких плащ-палаток, и рыжая трава вокруг были залиты кровью.

– Нет, ты мне всех вывези! Всех доставь в полном порядке! Всех спаси! Это – приказ! Понял?

– Да как же их спасёшь, если… – И водитель безнадёжно махнул рукой.

– Ты это мне брось! Гони! Гони, братец, поскорее. Может, в Медыни врача найдёте. Давай! – И Мамчич кинулся помогать курсантам грузить раненых.

Везде он успевал, повсюду слышался его громкий отрывистый голос, к которому они так привыкли в училище и который здесь, на передовой, казалось, мог спасти их от многих напастей и бед, и даже от пули. Курсанты инстинктивно жались к нему, внимательно слушали каждое его слово, ловили каждый жест и с готовностью кидались исполнять любое его приказание. Он хранил и охранял их. Но, и это тоже понимал каждый, ровно настолько, насколько это возможно в бою командиру хранить своих бойцов. Большего он сделать для них просто не мог. Это он, их ротный, так умело повел взводы в атаку и так правильно организовал окружение и последующее уничтожение немцев, засевших в ручье и карьере. Везде мелькали полы его длинной шинели. Воронцов заметил, как однажды Мамчич остановился, нагнулся, стал обирать колючки прицепившегося к шинельному сукну репья и вдруг увидел, что его всегда начищенные до зеркального блеска сапоги заляпаны грязью. Ротный тут же нарвал травы и начал счищать с каблуков и из рантов подошв налипшую грязь и листву. Но, увидев, что за ним наблюдают курсанты, выругался, распрямился, пнул ногой узкую зелёную пулемётную коробку и приказал:

– Курсант Асанов! Отнесите патроны к машинам! Сдайте старшине!

– Есть сдать патроны старшине!

Теминдар Асанов, блеснув раскосыми глазами, подхватил коробку и побежал по шоссе. Любой из курсантов знал, что встреча со старшиной, тем более когда являешься к нему не с пустыми руками, обычно увенчивалась сухариком. В кармане пожилого старшины, этого ротного дядьки Павла, который, казалось, всю свою жизнь прожил в казарме, рядом с вечно голодными курсантами, долговязыми огольцами, только-только оторванными от маток-тятек, всегда лежала пара-другая сухарей. И хотя прятать в карманы шинелей недоеденную горбушку хлеба, украдкой изнесённую из столовой, чтобы продлить удовольствие, он им запрещал, боясь, что мыши, учуяв хлебные крошки, посекут дорогое сукно, а значит, попортят государственное имущество, сам всегда ходил с гостинцем в кармане. И никто никогда не видел, чтобы свой сухарик старшина грыз сам. Его и представить-то было невозможно грызущим сухарь. А вот курсанту он вручал свой сухарь, как награду. И это была действительно награда, учреждённая старшиной в шестой роте и почитаемая всей ротой.

Вот и смело шустрого, как чёрный вьюн, Теминдара Асанова в обоз. Он знал, что старшина непременно поощрит рачительного курсанта, даже в бою пекущегося об увеличении и всяческом прибавлении хозяйства и имущества роты. Курсанты второго взвода с завистью смотрели ему вслед. Где-то там лежали их «сидора» с сухпаем. А сухарик бы сейчас их желудку не повредил…

Во втором взводе потерь не было. Осколками гранаты задело курсанта Макуху да слегка контузило Алексея Родионова. У Воронцова на щеке сорвало кожу. Пуля прошла, как сказал бы подлесский плотник дядя Фёдор, впоцелуйку. Ещё бы сантиметр-другой, и она поцеловала бы его как следует. Но, видать, судьба отложила встречу.

– Петров! – позвал взводный военфельдшера.