— Итак, — мягко сказала Фауста, — если вам предъявят доказательства…

— О! Горе ему! — проревел Гиз, и глаза его налились кровью.

— Но она?.. — продолжала Фауста, играя витым поясом своего платья. — Она?.. Бедная женщина! Бедная влюбленная глупышка! Надеюсь, ваша месть не обрушится на нее?

— Довольно, сударыня, — против воли воскликнул Гиз, — довольно, будьте же милосердны!.. Если герцогиня дошла до такой низости, чтобы любить одного из Луаней, если она навлекла на меня этот позор, ей следует умереть!.. Пусть они умрут вместе!

Фауста вздрогнула; легкий румянец разлился по ее лицу.

— Герцог, — сказала она, — не забывайте, что вас ждут великие дела. Помните, что я хотела всего лишь избавить ваш ум от мыслей, которые его парализуют. Помните, что для народа вы — сын Давида, а для нас — горячо любимый сын Церкви и король Франции!..

Ее голос, до сих пор властный и почти суровый, вдруг стал пленительно нежным.

— Идите же, герцог, — продолжила она, звеня в колокольчик, — идите и верните, наконец, мир своей душе… Следуйте за вашим провожатым, и вы увидите все собственными глазами.

Гиз задыхался, опьяненный жаждой мести. Он прорычал:

— Я вам должен больше, чем трон!..

С этими словами он склонился перед Фаустой с тем благоговением, которое испытывали все, кто приближался к ней; заметив человека, вошедшего на призыв колокольчика, он поспешно последовал за ним, сжимая рукоять кинжала.

Фауста подошла к тяжелому гобелену и подняла его. За гобеленом была запертая дверь с потайным окошечком… Эта дверь соединяла дом Фаусты с соседним постоялым двором.

Человек, который вел Гиза, выскользнул из дома и направился прямо ко входу в «Железный пресс». Гостиница казалась необитаемой; ни одно окно не светилось. Но подручный Фаусты тихо стукнул в дверь, она бесшумно открылась, и мгновение спустя герцог де Гиз очутился внутри кабака, который, как гласила вывеска, содержали Руссотта и Пакетта.

Две девицы — накрашенные, увешенные безделушками, в очень коротких платьях приблизились к нему, улыбаясь и кланяясь самым изысканным, как им казалось, образом.

— Кто вы такие, бесстыдницы? — вопросил Гиз, не выпуская рукоятки кинжала.

— Я, — сказала одна из них, выглядевшая, несмотря на все ухищрения, сорокалетней, — я Руссотта, к вашим услугам.

— А меня, — сказала та, что была помоложе, — меня зовут Пакетта.

Герцог бросал вокруг себя свирепые взгляды; ярость уязвленного самолюбия и смертельно раненной гордости искажала судорогой его лицо. Он не знал, как ему заговорить с этими женщинами о своем деле, он никак не мог собраться с мыслями…

Руссотта, улыбаясь и кланяясь, приблизилась к нему и закрыла его лицо бархатной маской, наподобие тех, что щеголи носили, чтобы защититься от солнечных лучей или от нескромных взглядов в местах с сомнительной репутацией. Пакетта тем временем набросила на его плечи широкий плащ из легкого шелка.

— Это чтобы господина не узнали по лицу, — сказала Руссотта.

— Это чтобы господина не узнали по платью, — сказала Пакетта.