— Значит, вы отказываетесь? Вот так, с ходу? Ничего не обдумывая?

— Вы, надо отдать вам должное, полковник, действуете, я бы признал, тонко, — сказал Мукузели. — Вернее, те… или та… кто вас послал. Никаких вульгарных чеков, выложенных на стол… Вы знаете, меня не впервые пытаются подкупать, но раньше все выглядело гораздо примитивнее.

«А вот тут ты совравши, старая сволочь, — подумал Мазур. — Врешь в глаза в расчете на то, что я маловато о тебе знаю. Совершенно точно известно: ни разу за все время, что ты здесь витийствовал в прежние времена, тебя не пытались купить власти — по причине невысокой ценности товара. Но теперь, очень похоже, тебя все же купили другие…»

— Знаете, какое у меня создается впечатление? — вдруг спросил Мукузели. — Что вы не просто механически исполняете поручение, а относитесь к нему с самым живым энтузиазмом. Мотивы, разумеется, лежат на поверхности: многие знают, что вы — большой друг мадемуазель Олонго. — Он решительно поднял ладонь. — О, не подумайте, что я собираюсь что-то осуждать, высмеивать, порицать… Вы молоды, а она очаровательна, я сам был молод и, признаться, отдавал должное прекрасной половине рода человеческого. В конце концов, такой энтузиазм сделал бы честь мужчине…

Если он всерьез рассчитывал чуточку смутить Мазура, ничегошеньки не добился. Мазур и не подумал смущаться: во-первых, не юнец, а во-вторых, все происходящее (уже поднесли сороки на хвосте, ага) прекрасно вписывается в местные традиции, согласно которым и незамужняя девушка, и холостой мужчина вправе вести себя, как им вздумается. Ничуть это Мазура не чернит и не компрометирует, наоборот, уважения прибавит у мужской части населения, да и откровенной зависти.

— Меня гораздо более удручает другое, — серьезно сказал Мукузели. — Что подобное предложение мне делает советский полковник. Вот уж не ожидал, что именно вы будете мне такое предлагать, действуя в интересах монархии. Я не сторонник коммунистических взглядов, но определенную симпатию к вашей стране испытываю, и теперь несколько удручен. Никак не ожидал увидеть советского человека защитником монархии. Мне искренне хочется верить, что вы сейчас действуете исключительно как начальник охраны мадемуазель Олонго, и не более того, — в его глазах не пропадала ироническая усмешка. — Знаете, чуть ли не тридцать лет назад мы крупно поспорили с Че Геварой. В Конго, да, мы там и познакомились… Че ездил к вам, в Советский Союз, и вернулся с твердым убеждением, что ваше руководство обуржуазилось и переродилось. Я в те годы придерживался гораздо более левых взглядов и категорически не принял его утверждения, спор был долгим и пылким, чуть-чуть не дошло до драки, и мы разошлись взвинченные, неостывшие, нимало не переубедив друг друга.

Я с тех пор стал гораздо менее левым, но в чем-то остался идеалистом… и до сих пор не согласен с беднягой Че. Я не хочу допускать и мысли, что вы выполняете еще и поручение вашего начальства. Должны же у вас остаться какие-то идеалы, и Че в горячности своей преувеличил…

Он уставился на Мазура сокрушенно-ласковым взором доброго дедушки, объясняющего внучку вред онанизма. Что ж, кое-чего он достиг: не смутил, тут другое… То ли легкий стыд, то ли легкие угрызения совести. Как ни крути, а происходящее еще и есть натуральнейшее выполнение прямых приказов начальства. Советский офицер, отстаивающий интересы африканской монархии — это и в самом деле чуть странновато…

Все эти эмоции схлынули, а на смену им пришла откровенная злость. Потому что перед ним сидел не юный вихрастый идеалист с революционным огнем в глазах, не искренний молодой реформатор вроде покойного генерала Касема, а никчемный старый болтун, всю свою сознательную жизнь без толку болтавший языком, а теперь попросту купленный кем-то, кому он нужен исключительно в виде дестабилизирующего фактора, лисицей в курятнике.