|
Я видела это в его взгляде, в сиянии улыбки на его волевом лице, чувствовала в силе его объятий. Великий кардинал Борджиа, которому завидовали за его богатства и целеустремленность, который считался самым надежным слугой Церкви в Риме, любил меня так, как никого на свете. И я горделиво сидела на его коленях, чувствуя, как рождается в нем смех, рокочет, словно лава в вулкане, щекочет мои ребра, а потом прорывается расплавленным хохотом с такой силой, что сотрясаются стены палаццо. Смех, бьющий ключом и гордый, грубый, как неразглаженный бархат, и насыщенный заразительным желанием наслаждаться жизнью. Этим смехом выражалась его отцовская любовь ко мне. И я чувствовала эту любовь, когда он щедро одарял меня поцелуями, когда поддразнивал:
– Ах ты, маленькая кокетка! Как ты похожа на твою мать в юности. Она тоже могла нырять мне в душу своими глазами, и я от этого просто стелился у ее ног. Я не могла себе представить, как Ваноцца может нырять в кого-то глазами. Да что говорить: я от нее не видела ничего, кроме злобного взгляда да ухмылок, которые мигом умерщвляли любую мою радость. И только теперь я впервые поняла, откуда взялась ее ненависть. «После ее рождения все остальные перестали для него что-либо значить». Я завладела тем, что раньше принадлежало ей. Любовью babbo. Жалобное мяуканье вывело меня из задумчивости. Я наклонилась и поманила Аранчино, который прятался за поврежденной старинной статуей на пьедестале. Взяла его на руки и в этот момент услышала шаги, гулким эхом разносившиеся по cortile внизу. С котом на руках я выглянула через перила во дворик и увидела шедшую быстрым шагом невестку Адрианы, Джулию Фарнезе. Расстегнув плащ, Джулия кинула его своей служанке и, на ходу поправляя волосы, смятые капюшоном, поднялась по лестнице в piano nobile, где мы жили. Ее кораллового цвета платье, влажное от пота, прилипло к телу. Лицо раскраснелось, и она так сосредоточилась на преодолении ступенек, что не заметила меня, пока чуть не наступила мне на ноги. Охнув, она остановилась. Ее темные глаза распахнулись. – Лукреция! Dio mio, ты меня напугала! Ты что, тут прячешься? – Ш-ш-ш! – Я приложила палец к губам и показала глазами на дверь комнаты, откуда доносился глуховатый голос Адрианы, время от времени прерываемый отрывистыми ответами матери. – Ваноцца? – одними губами спросила Джулия. Я кивнула, подавляя смешок. Она познакомилась с моей матерью два года назад, когда Ваноцца приезжала на свадьбу Джулии с Орсино, сыном Адрианы. После церемонии, на которой главенствовал мой отец, Ваноцца сидела за праздничным столом и сердито взирала, как папочка дарит Джулии рубиновую подвеску. Когда он прилаживал застежку у нее на шее, Джулия издала довольный смешок, который эхом разнесся по всему залу. Я сидела рядом с матерью и видела, как мрачнеет ее лицо. Потом Джулия стала танцевать с Орсино; ее естественная грация подчеркивала его неуклюжесть. «Вот, значит, к чему мы пришли? – прошипела моя мать. – Ты бросаешь меня ради девчонки, у которой и волосы на лобке не успели отрасти?» Папочка нахмурился. Я обратила на это внимание, потому что на людях он никогда не проявлял гнева. – Ваноцца, – сквозь зубы ответил он, – как бы высоко я ни вознес тебя, ты все равно остаешься в выгребной яме. Потрясение на лице Ваноццы на миг порадовало меня. Вскоре она ушла вместе со своим почтительным мужем. Но перед уходом бросила через плечо полный отчаяния взгляд на Джулию: новобрачная танцевала под звуки тамбурина и струнных, а мой отец сиял, сидя на возвышении и выстукивая такт по обтянутому бархатом подлокотнику. Глядя теперь на Джулию – с капельками пота на лбу, глазами, горящими запретным возбуждением, – я вспомнила, как неспешно папочка застегивал рубиновую подвеску на ее шее и как ее кожа ловила отражения его перстней с драгоценными камнями… Джулии шел девятнадцатый год, и она перестала быть ребенком. |
