Неожиданно Макс усаживается на скамейку и наблюдает за ребятами, которые кажутся мне небожителями. Они явно из того мира, к порогу которого я даже не решилась приблизиться.

— Да я, блин, все слил под рояль!

— Ну понятно, у тебя ж там сплошная ща-бемоль-мозоль…

Кажется, Макс не понимает, о чем они говорят, а мне известен сленг музыкантов, и я мысленно поясняю, что первый из них жалуется, что сыграл из рук вон плохо, а второй утешает его, ссылаясь на труднейшую партитуру.

Меня обдает теплом — Макс улыбается… Неужели услышал?!

— Позволите?

Пожилая женщина указывает на другой край скамьи, Макс быстро окидывает взглядом остальные — все заняты.

— Прошу, — отвечает он не слишком любезно, и мне становится неловко за него. Тон значит для меня куда больше слов, может, потому что я всю жизнь занимаюсь музыкой.

Похоже, эта дама тоже — у нее длинные чуткие пальцы. Сцепив их на колене, она погружается в задумчивость, и это уже само по себе необычно: не достала ни телефон, ни книгу… Я невольно начинаю разглядывать ее и прихожу к выводу, что лет тридцать назад она была чудо как хороша! Сейчас овал лица оплыл, шея стала дряблой, веки набрякли, сузив глаза, в темных волосах седина… Но в моем возрасте мужчины наверняка не могли оторвать от нее взгляда.

Наверное, потому, что все происходит во сне, я внезапно чувствую ее досаду: стареть больно. Отвыкать от комплиментов, увиливать от любых зеркал, лишь бы не увидеть своего отражения… Ускользающая красота ранит больнее, чем врожденная некрасивость, с которой успеваешь сродниться. А эта женщина привыкла к восхищению, которое старость растапливает, как льдину, погружая в стылую воду разочарования. И другой опоры нет…

— Вы пианистка? — неожиданно спрашивает Макс.

Едва заметно вздрогнув, она поворачивает к нему слегка ожившее лицо. Улыбка молодит его, подтягивая кожу.

— Верно. Вы бывали на моих концертах?

— Каюсь, не бывал.

— Как же вы…

— По рукам.

Она невольно вытягивает суховатые руки с коротко остриженными ногтями, разглядывает почти с отвращением — на потерявшей упругость коже проступают пигментные пятна.

«Скажи ей! — умоляю я Макса. — Что тебе стоит? А ей этих слов хватит на неделю! А может, на остаток жизни…»

Только Макс меня не слышит, в его голове толкутся свои мысли.

— Не могу сказать, что очень люблю музыку, — бормочет он, отведя глаза.

— Почему же вы проводите время здесь? Эта улица — музыкальный поток.

— Мне нравится наблюдать за музыкантами. Они забавные. Извините!

Только сейчас она замечает его Canon:

— Вы фотограф?

— Любитель. Мечтал стать профессионалом, но…

— Бывает.

Меня пронзает обидой, которую испытывает Макс, даже сердце сбивается с ритма. Он резко поворачивается к соседке:

— Думаете, мне таланта не хватило? Видите во мне лишь смазливого бездаря?

Такой напор пугает ее, и мне кажется, что сейчас эта дама просто сбежит… К моему удивлению, она не двигается с места и спрашивает с сочувствием:

— Нелегко вам, да? Мне известно, что значит быть заложником своей красоты… Никто не верит, будто ты обладаешь чем-то значительным, кроме своего лица. Шепчутся за спиной, сочиняют грязные сплетни. Добьешься чего-то, скажут: явно через постель… Останешься никем, позлорадствуют: мол, ничего из себя не представляешь, просто хорошенькая мордашка.

— Вы тоже с этим сталкиваетесь?

Ее смех похож на шелест нот:

— Уже нет, к счастью! Теперь меня воспринимают всерьез, в этом преимущество старения…

«Ну скажи! Это ведь бравада, разве ты не понимаешь?» Как мне достучаться до него?

В тот миг, когда я вспоминаю, что эти люди лишь снятся мне и все происходящее не имеет значения, Макс наконец произносит те слова, которых мы обе от него ждали:

— Вы очень красивая женщина.