Далее Дэлглиш перешел к вопросам о пресс-папье и обгорелой спичке. Отец Барнс сказал, что малой ризницей пользовались в последний раз в понедельник, шестнадцатого, когда там заседал приходский церковный совет, в половине шестого, как всегда, сразу после вечерни. Сам он председательствовал, сидя за письменным столом, но пресс-папье не трогал. Он пишет шариковой ручкой, про свежие отпечатки ничего не знает, но он вообще-то не слишком наблюдателен по части подобных деталей. Что касается спички, то он уверен, что никто из членов приходского совета оставить ее не мог. Курит только Джордж Кэпстик, но курит он трубку и пользуется зажигалкой. К тому же его не было на заседании, потому что он еще не оправился от гриппа. Присутствующие еще отметили, как приятно не тонуть в клубах дыма.

– Это мелкие детали и, возможно, не имеют никакого значения, – сказал Дэлглиш, – но я буду вам весьма признателен, если вы ни с кем не станете их обсуждать. И еще мне хотелось бы, чтобы вы взглянули на промокательную бумагу и постарались вспомнить, как она выглядела в понедельник. Да, еще мы нашли очень грязную эмалированную кружку. Нам важно знать, принадлежала ли она Харри. – Заметив испуг в глазах отца Барнса, он поспешил добавить: – Нет, вам не придется возвращаться в малую ризницу. Когда фотограф закончит свою работу, мы принесем эти предметы сюда. Потом, полагаю, вы будете рады вернуться домой. Нам понадобится записать ваши показания, но это может подождать.

С минуту они сидели молча, словно то, что между ними было сказано, каждому требовалось осознать в тишине. Значит, здесь, думал Дэлглиш, кроется секрет донкихотской отставки Бероуна. Это может быть нечто более глубокое и труднообъяснимое, чем разочарование, тревоги среднего возраста, страх грозящего скандала. Но чем бы ни было то, что случилось с ним в ту первую ночь в церкви Святого Матфея, именно оно привело его на следующий день к решению круто изменить свою жизнь. Не оно ли привело его и к смерти?

Они услышали лязг отворяемых врат и встали. Инспектор Мискин шла к ним по центральному проходу. Приблизившись, она сказала:

– Фотограф прибыл, сэр.

– Я хочу поесть. Чего-нибудь соленого. Тост с анчоусами. – И подумала при этом: «У меня причуды как у беременной – беременной горем».

Но теперь все кончено. Мэтти хотела укрыть ей плечи, но она стряхнула шаль и велела оставить ее в покое. «За пределами телесной оболочки, за пределами этой боли существует мир, – думала леди Урсула. – Я снова ухвачусь за него. Я выживу. Должна выжить. Семь лет, от силы десять – это все, что мне нужно». А пока она ждала, сберегая силы для приема множества неизбежных посетителей. Но этого, первого, пригласила она сама. Есть кое-что, что необходимо ему сказать, а времени остается немного.

Вскоре после одиннадцати она услышала звонок в дверь, потом урчание лифта и тихий щелчок закрывающейся железной решетки. Дверь в гостиную открылась, и тихо вошел Стивен Лампарт.

Ей казалось важным встретить его стоя. Но она не смогла сдержать гримасу боли, когда артритные суставы приняли на себя вес тела, и отметила, что ему видно, как дрожит ее рука, стискивающая набалдашник трости. Он вмиг очутился подле нее.

– Нет-нет, пожалуйста, не вставайте.

Уверенно подхватив под локоть, он усадил леди Урсулу обратно. Чужое прикосновение было ей неприятно, как свидетельство того, что знакомые и незнакомые, видя ее немощь, считают себя вправе обращаться с ней покровительственно, словно ее тело никому не нужный хлам, который можно перекладывать с места на место. Она хотела было оттолкнуть его властную руку, но сдержалась. Однако мышцы ее непроизвольно сжались от прикосновения, и она знала, что от него не укрылась эта инстинктивная реакция.