— А девочка — еврейка? — вдруг спросил Грачевский, кивая на Машу. — Удочерил, наверно? — осведомился он с усмешкой, как бы не сомневаясь в том, что Бабинец и сейчас должен был сделать что-нибудь самое несуразное: к примеру, перед вступлением фашистской армии удочерить еврейку.

— Вот не знаю, — отвечал небрежно Бабинец. — Для чего мне это знать? Я…

— Конечно, конечно, — интернационалист?! — с издевательской услужливостью подсказал Грачевский.

Никогда Грачевский не смел задевать того, на чем стояла и что утверждала Советская власть. Если бы он это посмел, Бабинец знал бы, как с ним поступить. И то, что человек, двадцать лет смевший подтрунивать лишь над равнодушием Бабинца к благам жизни, теперь осмелился держаться с ним так, говорило о перемене больше, чем приближающийся гул сотен и сотен мощных моторов, чем спокойное и, казалось, медленное кружение фашистского самолета-разведчика над городом на высоте птичьего полета.

— Интернационалисты! — продолжал Грачевский. — Что ж вы, право, а?.. Ну чем наш город не интернационал — русские, украинцы, белорусы, не без евреев, конечно, — и такой интернационал отдается врагу без боя! Что ж вы, право, а?.. — повторил он укоризненным и жеманным тоном.

Бабинец слышал, что на подступах к их городу в самом деле не было сильных боев.

— Ну, не здесь дадим бой — в другом месте, — проговорил он. — Какая разница? — Он понимал, конечно, что разница была, но захотел ответить так, потому что с этим человеком, само собой, уже не могло быть разговора начистоту.

— Что ж, воюй, воюй, — сказал Грачевский, затворил калитку и поднял с земли лейку. — Вперед-вперед! Воюй.

— Я повоюю, — ответил Бабинец. Он оттолкнулся от заборчика и на мгновение вскинул костыль так, как берут наизготовку винтовку.

И таким жалким, беззащитным перед бронированной мощью фашистов, вступавших в город, показался, должно быть, Грачевскому пожилой инвалид со своим калекой-костылем, обмотанным в месте слома грязноватым бинтом, что он открыто рассмеялся. он смеялся сильно, вволю, впервые не тая злорадства….

С минуту до удалявшихся от него людей доносился этот смех. Маша тронула Волю за руку и произнесла так, будто просила о чем-то:

— Я боюсь…

«Ты ее оберегай, как я бы ее оберегал…» — вспомнил Воля слова Евгения Осиповича. Как это надо было понять? И как это теперь сделать?..

— Что ж, теперь, если угодно, можно заняться и вашим зубом, — услыхал Воля за спиной голос доктора. — Временем мы с вами располагаем…

Вдали, на перекрещении той улицы, по которой они шли, и перпендикулярной к ней появился танк. «Повернет или не повернет? Может, не повернет?.. Вот разминуться бы!..»

Повернул.

Это был головной танк фашистской танковой колонны.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Они были в городе, захваченном врагом, в своей квартире, куда в любую минуту немцы могли войти или ворваться, и все — от старших до маленькой Маши — сознавали это, но помнили об этом еще не каждое мгновение.

Из окна, выходившего во двор, было видно, как на параллельной улице мелькают в просветах между тополями тяжелые немецкие военные грузовики, а перед окном, выходившим на улицу, пробегали к колонке с водой молодые немецкие солдаты — смеясь, стягивая с себя на бегу рубахи… И в то время, как шум автомобильных моторов, смех и чужая речь не стихали, Воля, которому Екатерина Матвеевна запретила выходить на улицу, встал и быстро пошел к двери.