— И… скоро его получите? — настаивал Воля, желая услышать, что скоро.

— Не знаю, — просто и, показалось Воле, печально ответил Гнедин.

— А вы знаете, вот что сделайте, — заторопился Воля, от души радуясь, что на ум пришла такая замечательная подсказка. — Ворошилову напишите!

— Письмо написать?.. — переспросил серьезно Евгений Осипович, и в следующий миг Воля, хоть и был чуть- чуть под хмельком, вдруг покраснел («с ушами», как говорила мать) оттого, что дал совет человеку, намного более опытному…

Но, оказалось, напрасно.

— Хороший совет, — заметил Гнедин и, отойдя к окну, закурил. — Я тоже подумал об этом и уже написал ему, — добавил он не сразу.

— И что, Евгений Осипович?.. Что он вам ответил?

Стоявший у окна Гнедин погасил папиросу и обернулся на изменившийся Волин голос. Перед ним был юный, очень юный ворошиловский стрелок, и во взгляде его отражалось великое смятение.

— Ты не представляешь себе, какие занятые люди руководители Красной Армии, — сказал ему Евгений Осипович. — И тебе трудно представить это. А я это знаю. Так что, если я еще не получил ответа, обижаться не на что… Понимаешь?

Воля часто закивал в знак того, что понял, вполне понял.

А Гнедин внимательно и прямо смотрел на него, следя за тем, как в его глазах исчезает тревога.

— Ну, с Прасковьей я за вас столковалась, — сообщила, входя, мать. — Можете завтра же у ней обосноваться — на такое время, на какое вам потребуется. Вы попозже к ней загляните, она сейчас убирается, порядок наводит. Чем-чем, а чистотою вы останетесь довольны.

— Еще раз спасибо вам, — сказал Евгений Осипович. — Ну что ж… Именинник считает обед законченным? Если так, я, с его позволения, пойду знакомиться с Машей.

— С какой такой Машей? — не поняла Екатерина Матвеевна.

Гнедин ответил:

— А с той самой, которую вы мне советовали почаще купать.

* * *

Евгений Осипович шел по улице, которую Воля называл мысленно «улицей единоличников», и всматривался в номера домов, иногда заслоненные ветками яблони, посаженной у самых окон, иногда полустертые, потускневшие от времени. Где-то здесь жили мать его покойной жены и Маша, которой он никогда еще не видел.

Он поднялся на низенькое крыльцо и постучал в чуть криво висевшую, рассохшуюся, в трещинах дверь, на которой детская рука вывела мелом: «Маша», «Валюша», «Игорь», и нарисовала рожицу. И Валерия Павловна распахнула перед ним эту дверь, как открывала когда-то высокую дубовую дверь в доме высшего комсостава в Москве или тяжелую, обитую кожей дверь в их киевской квартире.

— Здравствуйте, Женя, — сказала она и сразу же прошла впереди него в комнату с маленькими окнами.

Он быстро огляделся в ней, точно ожидая и боясь увидеть что-нибудь знакомое по прошлому, но не увидел ничего, и, казалось, от этого ему стало легче и проще.

— Да, вы переменились, — произнесла Валерия Павловна, стоя рядом с ним и прямо глядя на него старыми глазами в старых очках с поломанными оглоблями, обмотанными кое-где кусочками изоляционной ленты.

Его поразило чувство, с которым она произнесла это: «Да, вы переменились, — казалось, хотела она сказать, — но, к счастью, не так сильно, как я опасалась…»

Прежде Валерия Павловна холодно относилась к Гнедину. Иногда он видел даже, что чем-то раздражает ее, но никогда не понимал чем. Точно так же он не понимал ее безграничного удивления своими самыми обыденными словами, какие говорятся походя, не думая…

Она была самостоятельным человеком — работала корректором в издательстве — и дорожила своей самостоятельностью.