Жизнь, славная жизнь. Только теперь я заметила, что засечки на буквах почернели от сажи.

Я пересекла двор следом за двумя монахинями в белых чепцах и с ними вошла в здание. Говорят, из монахинь получаются самые усердные и самоотверженные медицинские сестры. И за все годы работы здесь рядом с ними я, естественно, чувствовала себя далеко не лучшей из лучших. Как совершенно справедливо считалось, эта больница – как почти все больницы, школы и сиротские дома в Ирландии, – хотя и финансировалась правительством, не могла бы существовать без помощи сестер-монахинь. Хотя практически весь наш персонал принадлежал к римско-католической церкви, двери больницы были открыты для любого жителя столицы, который нуждался в медицинской помощи (правда, большинство протестантов были достаточно зажиточны, чтобы отправиться на лечение куда угодно).

По-хорошему, сейчас мне положено находиться в деревне. У меня накопилось три дня отгулов, и я договорилась с отцом, что приеду к нему на ферму немного отдохнуть и подышать свежим воздухом, но в последний момент пришлось известить его телеграммой, что в отпуске мне отказано. Меня некем было заменить, поскольку многие сестры – включая главную медсестру – пали жертвой гриппа.

Строго говоря, ферма принадлежала отцу и его нынешней жене. Мы с Тимом вполне благодушно относились к мачехе – а она к нам. Хотя своих детей у нее не было, она всегда держалась с нами довольно отчужденно, да и мы с ней тоже. Зато теперь, когда мы выросли и жили в Дублине самостоятельно, у нее не имелось поводов на нас обижаться. Вообще-то, медсестрам платили ужасно мало, но мы с Тимом умудрились снять небольшой домик, в основном благодаря его военной пенсии.

Но сейчас меня переполняла тревога. Эйлин Дивайн, Айта Нунен, Делия Гарретт – как мои пациентки обходились без меня?

В последнее время внутри больницы было куда прохладнее, чем снаружи; лампы светили тускло, печи скудно подкармливались углем. Каждую неделю поступали новые гриппозные больные, в палаты постоянно втаскивали новые койки. Царивший в больнице строгий порядок, который удавалось поддерживать на протяжении всех четырех лет военной неразберихи и вечной нехватки всего, даже в течение шести дней Восстания, с постоянной стрельбой на улицах и атмосферой хаоса, под бременем нынешней эпидемии стал медленно рушиться. Заболевшие сотрудники исчезали, как пешки с шахматной доски. Оставшиеся старались вовсю, работали еще усерднее, еще быстрее, взваливая на себя куда больше забот, чем могли выдержать, но наших усилий все равно не хватало. Инфлюэнца стала неустранимой помехой в работе, отчего исправный механизм то и дело глох.

Причем не только в больнице, напомнила я себе, но и во всем Дублине. Во всей стране. И, насколько я могла судить, во всем мире. На разных континентах, как я предполагала, на сотнях языков повсюду появлялись плакаты, призывавшие людей при кашле прикрывать рот ладонью. Ситуация у нас была ничуть не хуже, чем в других странах, и жалеть себя было так же бесполезно, как паниковать.

Войдя в здание, я что-то нигде не заметила нашего привратника и понадеялась, что он не заболел. Только приходящая уборщица поливала карболкой мраморный пол под статуей Пресвятой Девы в голубом одеянии.

Я миновала приемный покой и направилась к лестнице, ведущей наверх к родильному отделению и инфекционному стационару. Под белой маской я узнала младшую сестру; от косынки на голове до подола платья она была покрыта кровавыми брызгами, словно побывала на скотобойне. Привычные стандарты и впрямь расшатывались.

– Медсестра Кавана, вы из хирургии?

Она мотнула головой и возбужденно ответила:

– Сейчас иду туда, медсестра Пауэр. Меня попросили осмотреть мужчину, который упал на улице. Лицо побагровело, вцепился обеими руками в воротник…

Я похлопала младшую медсестру ладонью по руке, чтобы ее успокоить.

Судорожно сглатывая, она продолжила рассказ:

– Я попыталась усадить его на брусчатку и расстегнуть крючки на воротнике, чтобы он смог дышать…

– Очень хорошо.