Вначале здесь стояли две железные койки, но на прошлой неделе нам удалось втиснуть между ними и третью – чтобы принять Эйлин Дивайн. Едва войдя в палату, я сразу посмотрела на нее, лежавшую на центральной койке, между Айтой Нунен, похрапывавшей слева, и Делией Гарретт справа: Делия в халате, закутанная в одеяло, с шарфом, обмотанным вокруг шеи, читала журнал. Но средняя койка пустовала и была застелена чистым бельем.

Кусок хлеба колом встал у меня в глотке.

– Торговка ведь была слишком больна, чтобы ее выписали? – Не опуская журнала, Делия Гарретт злобно посмотрела на меня.

Ночная сиделка поднялась со стула.

– Медсестра Пауэр!

Сестра Люк.

Работу в родильных отделениях церковь считала неприличной для монахинь, но, учитывая нехватку акушерок, главной медсестре удалось убедить монашеский орден направить сестру Люк (опытную сиделку) в родильное/инфекционное отделение. Временно, как все говорили.

Мне не хватило духу произнести вслух имя Эйлин Дивайн. Я допила какао, которое теперь горчило, как желчь, и ополоснула чашку под краном.

– Сестра Финниган еще не приходила?

Монахиня указала пальцем на потолок.

– Вызвали в родильное.

Это прозвучало, как один из веселых эвфемизмов, которыми Гройн заменял слово «смерть».

Сестра Люк поправила эластичную ленту повязки на глазу – и напомнила мне марионетку, дергающую за собственные ниточки. Как и многие монахини, она добровольно пошла на фронт, и после того как ей взрывом шрапнели выбило глаз, вернулась домой. Между белым платком-покрывалом и белой маской виднелся лишь участок кожи – островок вокруг уцелевшего глаза.

Сестра подошла ко мне и, кивнув на пустую кровать, тихо произнесла:

– Бедная миссис Дивайн впала в кому около двух часов ночи и в половине шестого испустила дух, requiescat in pace.

И торопливо осенила крестным знамением свой белоснежный нагрудник.

При мысли о несчастной Эйлин Дивайн мое сердце сжалось. Костлявая дурачила всех нас. Так в тех краях, где я выросла, мы, дети, называли смерть: костлявая, всадница-скелет, которая, держа ухмыляющийся череп под мышкой, объезжала один за другим дома своих жертв.

Я, ни слова не говоря, повесила плащ с пелериной и заменила вымокшую под дождем соломенную шляпку на белый чепец. Потом вынула из саквояжа фартук и, расправив его руками, надела поверх зеленого форменного платья.

Тут Делия Гарретт выпалила:

– Я проснулась и увидела, как мужчины ее уносят, накрыв ей голову простыней!

Я подошла к ее кровати.

– Это очень печально, миссис Гарретт, но грипп глубоко засел у нее в легких и в конце концов заставил сердце остановиться.

Делия Гарретт, содрогнувшись, шмыгнула носом и отбросила со лба мягкий локон.

– Мне вообще не нужно было ложиться в больницу. Мой доктор сказал, что у меня легкая форма.

С тех пор как она прибыла к нам вчера из протестантского родильного дома, опекаемого ее достославной Церковью Ирландии, где двух сиделок-акушерок разом свалил грипп, Делия Гарретт постоянно повторяла эту фразу. Она появилась у нас в шляпке с лентами и в перчатках, а не в стареньком платке, как большинство наших пациенток; это была двадцатилетняя особа с южнодублинским аристократическим говором, вся из себя шикарная.

Сестра Люк стянула за рукава свой плащ-макинтош, потом сняла с крючка широченную черную пелерину.