«Кажется, что все это началось очень давно, — думала она. — На самом деле — совсем недавно… Мне было двадцать лет. Восемь лет назад. Игорю было двадцать три. Студент биофака МГУ. Хорошая партия, как говорили все. Квартира, кооперативная квартира сразу, от его папы. Редкостное счастье, и все мне завидовали. Сам весьма недурен — высокий, лицо приятное, разве что несколько полноват… А глаза — зеленые, и еще красивей, чем у меня, пусть говорят, что хотят. Да, глаза у него были красивые». Тут она поймала себя на мысли, что думает о муже в прошедшем времени. «Почему были? — удивилась она. — Разве сейчас они уже не так красивы, как раньше? Нет, для меня сейчас в нем нет ничего красивого. Все исчезло, хотя все осталось на месте. Но, Боже мой, почему? Значит ли это, что я никогда его не любила? То, что я чувствовала, обычно называют любовью. По крайней мере, так это принято было называть, сейчас я ни за что не сказала бы, что это любовь. Но это сейчас… Для этого надо стать такой, какая я есть…»

Она вздохнула, допила холодный чай и отправилась к себе в комнату. По дороге подняла с пола в прихожей пакет, достала оттуда розу, а длинные булки разломала, точнее, разорвала пополам и упаковала плотнее, чтобы они не высохли. Пакет она положила на холодильник в пригожей, а розу унесла к себе. С ней она и легла на тахту, свернулась калачиком и закрыла глаза. «Я очень устала, — сказала она себе. — Мне надо уснуть, и немедленно. Завтра рано на работу. Почему я не могу уснуть, не дожидаясь его прихода? Зачем мне нужно видеть, как он входит, смотрит этими своими собачьими глазами, точнее, глазами побитой собаки? Зачем слышать, как он говорит: „Ездил за мясом…“

Неужели это просто последняя видимость семейных отношений, которую я пытаюсь сохранить? Встречать мужа, говорить ему „привет“. Ложиться спать — всегда у себя, всегда отдельно на этой тахте, вот уже четвертый год… Боже мой, как это дико! Если кто-нибудь услышит, что мы с ним живем вдвоем как монахи-отшельники, чисто и безгрешно, умрет со смеху! Впрочем, что тут умирать… Сразу скажет — лечиться надо. Он лечится, он уже четвертый год лечится, а толку нет. Врачи говорят ему: здесь плохая экология, у вас переутомление, расшатаны нервы, нужно серьезное лечение, смена обстановки… Но так говорят, когда больше нечего сказать. Все равно у него ничего не выйдет, ни с Марлен Дитрих, ни с Брижит Бардо! Это необратимо. Это смешно!»

Но она не засмеялась. Вздрогнули длинные ресницы, по лицу пробежала какая-то тень. В маленькой комнате над постелью горел зеленый светильник, освещая ее белый халат, коротко остриженную голову, руку, которая все теребила и теребила лепестки увядшей розы. По подоконнику барабанили капли дождя, так громко, что ей показалось, что окно открыто. Она даже подняла голову и вгляделась в него, убедившись в своей ошибке, она снова закрыла глаза.

«Возможно, виновата я. Он всегда находил меня слишком холодной. Говорил: „Не будь такой надменной хотя бы в постели!“ Возможно, я. Нет, при чем тут я, когда я всегда оставалась одной и той же, это он менялся с каждым годом! Если бы причина была во мне, в моем поведении, в постели или не в постели, тогда почему он с самого начала вовсе не был импотентом? Все было нормально, нечего сваливать на меня… Я бы поняла, если бы в конце концов ему надоела и он нашел бы себе другую женщину — для встреч или для новой семьи, мне, в сущности, все равно! Но он просто заболел.