Мы грешили целый час. И она больше, чем я.

И не думайте, что это признание не превратилось в живопись. Это была одна из первых проданных мною картин. Я назвал ее «Она согрешила со мной. Аллилуйя».

Но, увы, я не хочу думать о средней школе или миссис Деннис, или Палиндроме Ханне, потому что они в прошлом, а сейчас уже настоящее, и Оберн…, каким-то образом, она - и то, и другое.

Она будет потрясена, если узнает, насколько ее прошлое повлияло на мое настоящее, вот почему я не говорю ей всей правды.

Некоторые секреты никогда не должны превращаться в признания. Мне известно это лучше, чем кому-либо.

Не знаю, что мне делать с тем, что она просто появилась на моем пороге, тихая, с широко раскрытыми глазами. Не представляю, как в это поверить. Полчаса назад я верил в совпадения и случайности. А теперь? Мысль, что ее присутствие здесь - простое совпадение, просто абсурдна.

Спустившись вниз вижу, как она все еще стоит неподвижно, разглядывая картину, которую я назвал «Ты не существуешь, Бог. А если это не так, то тебе должно быть стыдно».

Конечно, не я - тот, кто дал ей название. Я никогда не называю картины сам. Все они получают названия благодаря анонимным признаниям, которыми я вдохновляюсь.

Я не знаю почему, но это признание вдохновило меня написать мою мать. Не такой, какой я ее помню, а такой, как я представлял себе она выглядела в моем возрасте. И не из-за ее религиозных взглядов признание напомнило мне о ней. Слова всколыхнули воспоминания о том, как я чувствовал себя в первые месяцы после ее смерти.

Я не знаю, верит ли Оберн в Бога, но что-то в этой картине тронуло ее. Слеза катится по ее щеке и медленно катится по щеке. Она слышит меня, или, возможно, видит, как я встал рядом с ней, потому что смахивает ее со щеки тыльной стороной ладони и переводит дыхание.

Она, кажется, смущена, что картина возымела на нее такой эффект. Или, может быть, ей просто стыдно, что я увидел, как мое произведение подействовало на нее.

Я не спрашиваю ее мнение о моей живописи, или почему плачет, просто смотрю на картину вместе с ней. Я хранил ее в течение года и только вчера решил ее выставить на суд посетителей. Я, как правило, не держу свои работы так долго, но по причинам мне непонятным, от этой труднее отказаться, чем от остальных. От них ото всех трудно отказываться, но с некоторыми сложнее, чем с другими.

Может быть, я боюсь, что как только картины покинут меня, они будут неправильно поняты. Недооценены.

- Это был действительно быстрый душ, - усмехается она.

Она пытается сменить тему, хотя мы ничего не обсуждали вслух. Мы оба знаем, пусть мы и молчали, но в течение последних нескольких минут центром внимания были ее слезы и то, что было их причиной.

- Я всегда принимаю душ быстро, - заявляю я и понимаю, что мой ответ не производит впечатления.

Я поворачиваюсь к ней, она делает то же самое, но сначала смотрит себе под ноги, она все еще смущена тем, что я видел, как подействовало на нее мое искусство.

Мне нравится, что она сначала посмотрела на свои ноги, потому что меня ее стеснительность восхищает.

Только тот бывает смущенным, кому важно мнение других.

Это означает, что ее заботит мое мнение, пусть отчасти. Мне это нравится, потому что меня, очевидно, волнует ее мнение обо мне. Иначе я бы тайно не надеялся, чтобы ее действия и разговоры не напоминали мне о палиндроме «Ханна».

Она медленно поворачивается, и я стараюсь придумать что бы такое впечатляющее ей сказать. Я еще не готов, хотя ее глаза уже встретились с моими и, похоже, она надеется, что во мне достаточно уверенности заговорить первым.

И я заговорю первым, правда, думаю, что уверенность не играет здесь особой роли.

Смотрю на мое запястье, чтобы проверить время, а ведь я не ношу часы. Быстро чешу несуществующий зуд.