— Это правда, — подтвердил Лукас. Сейчас он выглядел более мертвым, чем в ту ночь, когда его убили, — Бьянка умерла.

Мама пошатнулась, будто долго-долго кружилась на одном месте, и чуть не упала, лицо ее исказилось, по нему потекли слезы.

— Она должна была жить вечно, — прошептала мама. — Бьянка должна была навсегда остаться нашей маленькой девочкой.

— Миссис Оливьер, мне очень, очень жаль.

— Жаль? Тебе жаль? Ты уговорил нашу дочь бросить дом, родителей, отказаться от бессмертия, но праву принадлежавшего ей — по праву рождения! — и она умерла, она навсегда ушла от нас, а ты только и можешь сказать, что тебе жаль?!

— Это все, что я могу сказать! — заорал Лукас. — Для этого не существует слов! Я бы умер за нее! Я пытался, но у меня не получилось! Я ненавижу себя за это, и если бы мог все вернуть, я бы… но… но… — Он осекся, из горла вырвалось рыдание. Лукас взял себя в руки и сумел произнести: — Если хотите меня убить, я не стану вам мешать. Даже не буду вас за это винить.

Мама замотала головой. По ее лицу текли слезы, несколько прядей волос цвета карамели прилипли к пылавшим щекам.

— Если ты и вправду ненавидишь себя так, как говоришь… если ты любил ее хотя бы в десятую долю того, как любили мы… ты заслуживаешь бессмертия. Ты должен жить вечно, чтобы вечно мучиться.

Лукас тоже плакал, но не отворачивался, а смотрел маме прямо в глаза. Я не могла этого вынести. Ведь виноват не Лукас, а я!

Я уже собралась появиться в комнате. Если мама увидит, что от меня что-то осталось, может быть, она не будет так терзаться? Но в тот миг мне было так стыдно за то, что я причинила ей столько боли, что я не решилась показаться ей на глаза.

— Мы не закончили, — произнесла мама, как слепая проталкиваясь мимо Лукаса к двери.

Он рухнул на ближайший стул. Мне хотелось материализоваться и утешить его, но я решила, что сейчас Лукас вряд ли утешится, увидев меня — привидение.

Кроме того, следовало кое-что сделать.

Я направилась по коридору за мамой. Она вытерла щеки, но больше не делала никаких попыток скрыть, что плачет. Ученики — и вампиры, и люди — кидали на нее любопытные взгляды, но мама не обращала на них внимания.

Мы поднялись по винтовой лестнице в южную башню, в квартиру моих родителей. Отец лежал на диване, обхватив себя руками и глядя в никуда пустыми глазами. Когда мама вошла, он даже не посмотрел на нее. На проигрывателе стояла хорошо знакомая мне пластинка — с песнями Генри Манчини, ребенком я ее очень любила. Одри Хепберн пела «Лунную реку».

— Это правда, — жалким голосом произнесла мама.

— Я знаю. Думаю… думаю, я знал это уже давно. Просто не хотел… — Папа зажмурился, словно отгораживаясь от мамы, от воспоминаний, от всего мира.

Мама легла рядом с ним и обняла его. Ее щека прижалась к его темно-рыжим волосам, а плечи затряслись от рыданий.

Я больше не могла. Пусть мне стыдно, пусть это будет тяжело — но уж не хуже, чем видеть, как они страдают. Самое время появиться перед ними, рассказать, что случилось.

Но пока я собиралась с духом, чтобы материализоваться, и подбирала правильные слова, мама прорыдала:

— Пусть будут прокляты эти призраки!

Я застыла.

— Это их вина! — продолжала мама. — Во всем, что с ней случилось, виноваты они!

Папа крепче прижал ее к себе.

— Я знаю, милая. Знаю.

— Ненавижу! Я их всех ненавижу! И пока буду ходить по этой земле, буду их ненавидеть… — Она снова зарыдала.

Они ненавидят призраков за то, что те сумели заполучить меня, за то, что обитают в «Вечной ночи», просто за то, что они существуют.