Когда она выходила за него замуж, Эрику было тридцать пять лет, а ей двадцать три и состояние его оценивалось в четыре миллиона долларов. Теперь, в сорок два, он владел более чем тридцатью миллионами; из них по калифорнийским законам ей после развода полагалось тринадцать, то есть половина нажитого за время их супружества. А она попросила только красный спортивный «Мерседес-560», пятьсот тысяч долларов единовременно и никаких алиментов, то есть приблизительно двадцать шестую часть того, что могла бы потребовать. Она подсчитала, что этот капитал даст ей время и возможность решить, что делать с остальной своей жизнью, а также послужит финансовой основой для ее планов, если таковые появятся.

Чувствуя, что прохожие обращают внимание на их стычку, Рейчел тихо сказала:

– Я вышла за тебя замуж не из-за денег.

– Как бы не так, – заметил он ядовито. В этот момент его лицо с резкими, энергичными чертами вовсе не казалось красивым. Злоба превратила его в отвратительную грубую маску.

Рейчел говорила спокойно, без малейшей горечи, без всякого желания поставить Эрика на место или как-то обидеть. Просто все было кончено. Гнева она не ощущала. Только легкое сожаление.

– Теперь, когда все кончено, я вовсе не жду, что ты обеспечишь мне богатство и роскошь на всю оставшуюся жизнь. Я не хочу твоих миллионов. Ты их заработал, не я. Ты, с твоей гениальностью, железной волей и бесконечными часами, проведенными в офисе и лаборатории. Ты все это создал, только ты, ты один, и все принадлежит по праву только тебе. Ты человек выдающийся, возможно, даже самый значительный в своей области, Эрик, а я всего лишь Рейчел, и я не собираюсь делать вид, что причастна к твоим успехам.

Он слушал ее комплименты, и гневные складки, что пролегли на его лице, становились все глубже. Эрик привык играть главенствующую роль в любых отношениях, как в профессиональных, так и личных. С позиций такого абсолютного господства он требовал беспрекословного подчинения своим желаниям или ломал того, кто отказывался подчиняться. Друзья, служащие, коллеги-ученые всегда делали так, как требовал Эрик Либен, иначе они становились историей.

Подчиняйся, или тебя отвергнут и уничтожат – альтернативы не было. Он обожал власть, получал удовольствие от любых побед – не важно, касалось это многомиллионной сделки или домашнего спора. Рейчел выполняла его желания в течение семи лет, но продолжать дальше не захотела.

Самое смешное, что своей нетребовательностью и благоразумием она выбила у него почву из-под ног. Он предвкушал затяжные тяжбы по поводу раздела имущества, а она ушла от этого. Ожидал бешеной торговли по поводу алиментов, а она просто отказалась от его помощи. Ему же виделись сражения в суде, где он мог бы изобразить ее этакой захапистой сучкой, раздавить и унизить и превратить наконец в существо без чувства собственного достоинства, согласное получить куда меньше, чем положено. И тогда, хоть она все равно оказалась бы богатой, он почувствовал бы, что выиграл, силой заставив ее подчиниться. Но она заявила четко и ясно, что его миллионы ее не интересуют, лишив его таким образом той последней власти, которую, казалось, он еще сохранил над ней. Это был удар ниже пояса, и злился Эрик прежде всего потому, что благодаря своей уступчивости она сравнялась с ним, даже стала выше его, и так будет всегда в будущем, если им придется встречаться.

А Рейчел между тем продолжала:

– Видишь ли, с моей точки зрения, я потеряла семь лет, и все, что я хочу, это компенсацию за это время в разумных пределах. Мне двадцать девять лет, почти тридцать, и, по сути, я только начинаю жить. Начинаю куда позднее, чем остальные люди. Эти деньги позволят мне начать не с пустого места. Если я их потеряю, если когда-нибудь пожалею, что не стала бороться за все тринадцать миллионов… это будет означать, что мне не повезло, а ты тут ни при чем.