Вчера к девяти часам утра всё было готово, я сделал всё, что мог, и ждал гостей мистера Тилью. Они прибыли около десяти часов, на Сёрф‑авеню не было движения, и я увидел, как экипаж проезжает мимо офисов «Бруклин Игл», мимо входа в Луна‑Парк и в Дрим‑Ленд, по направлению ко мне вниз по улице, так что я подумал, что это должны быть они. Этот экипаж был явно наёмным, один из тех, что ждут рядом с «Манхэттен‑Бич Отель» тех, кто сходит с поезда, идущего по Бруклинскому мосту, хотя в декабре таких поездов курсирует мало. Кучер осадил лошадей. Я с рупором выступил вперёд. «Добро пожаловать, добро пожаловать, леди и джентльмены, в Парк Аттракционов, в первый и самый лучший парк развлечений на Кони‑Айленде!» – заорал я, хотя даже лошади посмотрели на меня, одетого в свой лучший костюм в конце ноября, как на сумасшедшего.

Первым, кто вышел из экипажа, был молодой человек, оказавшийся репортёром из New York American , жёлтостраничной газетки. Очень довольный собой, он явно был гидом по Нью‑Йорку для этих гостей. Следующей из экипажа вышла самая красивая леди, настоящая аристократка, – да, такие вещи всегда сразу видно, – которую молодой репортёр представил как виконтессу де Шаньи и одну из ведущих оперных звёзд в мире. Конечно, мне не нужно было этого говорить, поскольку я читаю New York Times  и сам – человек с каким‑никаким образованием, хотя и самоучка. Только тогда я понял, почему мистер Тилью выразил желание потворствовать всем желаниям этой дамы. Она спустилась на мокрый от дождя тротуар, поддерживаемая под руку репортёром. Я опустил свой рупор – в нём больше не было необходимости, – отвесил ей глубокий поклон и вновь поприветствовал. Она в ответ улыбнулась – улыбкой, от которого и камень растает – и сказала с прелестным французским акцентом, что сожалеет о том, что прервала мою зимнюю спячку. «Ваш преданный слуга, мадам», – ответил я, чтобы показать, что под моей одеждой Зазывалы скрываются приличные манеры.

Следующим вышел маленький мальчик лет двенадцати или тринадцати, симпатичный, француз, как и его мать, но говорящий на превосходном английском. Он сжимал в руках игрушечную музыкальную шкатулку‑Обезьянку, которая наверняка происходила из нашего игрушечного магазина, единственного в Нью‑Йорке места, где можно такое купить. На какой‑то момент я испугался: неужели она сломалась? Они пришли жаловаться? Причина, почему мальчик так хорошо говорил по‑английски, обнаружилась следом.

Это был коренастый симпатичный ирландский священник в чёрной сутане и широкополой шляпе. «Доброе утро вам, мистер Зазывала, – сказал он. – И холодного утра нам, вытащившим вас на улицу».

«Не настолько холодное, чтобы охладить горячее ирландское сердце», – ответил я, не желая, чтобы меня превзошли, поскольку как человек, который ходит в церковь, обычно я мало имею дела с папистскими священниками. Но он откинул голову и громко захохотал, так что я подумал, что он, возможно, всё же неплохой парень.

В весёлом настроении я повёл группу из четырёх человек по дорожке сквозь ворота, мимо турникетов по направлению к игрушечному магазину, так как было ясно, что именно это они хотят увидеть.

Благодаря обогревателям внутри царило приятное тепло, и мистер Мальта ждал нас. В мгновение ока мальчик, чьё имя оказалось Пьер, кинулся к полкам, заставленным механическими танцорами, солдатиками, музыкантами, клоунами и животными, что являются гордостью игрушечного магазина Парка Развлечений, и которые нельзя найти нигде в городе и, возможно, даже в целой стране. Он носился взад и вперёд и просил, чтобы ему показали их все. Но его мать больше интересовали музыкальные шкатулки‑Обезьянки.

Они стояли на задней полке, и она попросила мистера Мальту завести их.

– Их все? – спросил Мальта.

– Одну за другой, – ответила она твёрдо.