И ничего интереснее и существеннее эксперты уже не добавят.

Он не поленился и полез за атласом. Где ж тут? А, вот… Иннокентий задумчиво погладил переплет: старые карты, так же как старые, коричневой сепии фото и, пожалуй, малые голланцы, были преисполнены для него необыкновенной прелести. В каждой из категорий преобладали детали, приглашающие разглядывать их бесконечно. Маленькие конькобежцы, запечатленные с высоты птичьего полета где-нибудь на задниках картины Брейгеля, кусочек улицы у де Хооха, выражение лиц и костюмы купеческой семьи на фотокарточках второй половины девятнадцатого века и эти огороды в центре Стрелецкой слободы на карте – все они обладали одним общим качеством. Ее величеством – деталью.

Деталью, обладающей силой реальности. Следуя за ней, как за нитью Ариадны в темном лабиринте времени, можно было дотронуться до другой действительности. А ведь, по большому счету, разве не для этого он выбрал профессию историка? Разве это не способ проникнуть в иные миры? Или отдалиться от того мира, куда забросила тебя судьба? Он не удержался – вновь пробежал глазами «экспликацию» Сигизмундова плана. Полная неточностей, она отражала взгляд на Московию иностранца, стороннего наблюдателя. Иннокентий усмехнулся, читая этот комментарий: кто они, живущие ныне в Москве, как не сторонние наблюдатели в веке семнадцатом? Чужаки, не знающие, что Москва, ныне зажатая в классификации между Дели и Сеулом и далеко отставшая от Шанхая и Сан-Паулу, эта Москва была причислена четвертой к крупнейшим городам Европы: за Константинополем, Парижем и Лиссабоном.

«И где тот Константинополь? – отстраненно думал Кентий. – Где Лиссабон, прогибающийся под тяжестью золота с новых Америк, пронизанный океанским сквозняком эпохи великих открытий? Где Париж, разграбленный революциями и бароном Османом? А тем временем всадник мог объехать московскую крепость «за три полных часа»: время, которое современный москвич проводит ежедневно в пробках».

Иннокентий смаковал текст, который знал уже почти наизусть: «Городские же храмы частью из кирпича, большая часть – деревянные, дома все деревянные. Никому нельзя строить из камня или щебня, кроме немногих из знати, и первейшим купцам можно строить у себя в жилищах хранилища – маленькие и низкие, в которые прячут самое ценное во время пожара. Англичане и голландцы и купцы из Ганзейских городов здесь преимущественно складывают свои товары, распродавая ткани, шелковые изделия и благовония…»

Он усмехнулся, читая следующую фразу: «Местные купцы весьма сведущи и склонны к торговым сделкам, весьма жуликоваты, однако несколько приличнее и цивилизованнее других жителей этой страны…»

Стол был девственно чист, чего нельзя было сказать про Анну Евгеньевну: черный свитер, растянутый на массивной груди, украшала явно кошачья шерсть; волосы, убранные в тяжелый шиньон, растрепаны и плохо выкрашены, маникюр на внезапно изящных руках с миндалевидными ногтями – облуплен.

– Значит, Гебелаи? – сказала она, постучав ногтями по столешнице. Затем быстро оттолкнулась от стола, подкатила на кресле к шкафу, безошибочно вытащив нужное дело, и подъехала обратно к столу. Открыла, секунду посмотрела на бумажки, потом перевела взгляд на Машу: – А тебе, девуля, зачем?

Маша решила сказать полуправду: мол, пишу дипломную работу по странным смертям, выдаваемым за несчастные случаи…

– Да… – Анна Евгеньевна, крякнув, полезла за сигаретами и закурила.