|
Она говорит: — В следующую пятницу, вечером. Выглядеть плохо, говорит она, теперь это новая разновидность понятия «выглядеть хорошо». Она говорит, что там соберутся все лучшие люди. Старая гвардия. Самые сливки общества. В десять вечера, под мостом, с западной стороны. Мы не можем, говорит Эвелин. В среду вечером они с Пакером идут на благотворительный бал в помощь голодающим Латинской Америки. В четверг — на банкет в поддержку нуждающихся аборигенов. В пятницу вечером — на тихий аукцион в помощь несовершеннолетним работницам секс-индустрии. Все эти мероприятия, с их блестящими акриловыми трофеями, заставляют тебя пожалеть о тех днях, когда самым сильным страхом американцев был страх выступать перед публикой. — Просто снимаешь номер в «Шератоне», — говорит Инки. Эвелин, должно быть, морщит нос, потому что Инки говорит ей: — Расслабься. Она говорит: — Понятно, что мы там не останавливаемся. В «Шератоне». Мы там только переодеваемся. В пятницу, говорит Инки, в любое время после десяти вечера. Под мостом. Пакер и Эвелин Кейсы. Самая главная их проблема: что надеть. Для мужчины все просто. Надеваешь обычные брюки и смокинг — наизнанку. Правый ботинок — на левую ногу, левый — на правую. Вот и все: вид совершенно убогий. И совершенно безумный. — Безумие, — сказала бы Инки, — теперь это новая разновидность здравого ума. В среду, после «голодного» бала, Пакер с Эвелин выходят из бального зала в отеле, и кто-то на улице распевает «О, Амхерст, храбрый Амхерст». Там, на улице Френсис Данлоп Колгейт Нельсон, она же Фризи, Завиток, дует из банки какой-то дешевый солодовый напиток в компании с Шустером Фрейзером по прозвищу Туфля и Вивером Пулманом, который Костяшка. Все трое сидят, закатав грязные брюки и опустив ноги в фонтан. Лифчик у Фризи надет поверх блузки. Одеваться, во что попало, говорит Инки, теперь это новая разновидность понятия «одеваться шикарно». Дома Эвелин примеряет, наверное, дюжину мешков для мусора, зеленых и черных мешков для мусора, в каждый из которых можно впихать целую гору хлама, но в них она выглядит толстой. Чтобы выглядеть хорошо, она выбирает узкий белый пакет для кухонного мусора. В нем она выглядит почти элегантно. Облегающий наряд наподобие платьев с запахом от Дайен фон Фюрстенберг, с ярким, ярко-оранжевым аксессуаром -пояском из оплывшего электрического провода со штепсельной вилкой, болтающейся на конце. В этом сезоне, говорит Инки, парики носят задом наперед. В моде разные туфли: на одной ноге — такая, на другой — другая. Берешь старое грязное одеяло, говорит она, вырезаешь в центре дырку для головы, надеваешь его, как пончо, — и ты готова для ночных развлекательных мероприятий на улице. В тот вечер, когда они снимают номер в «Шератоне», Эвелин берет с собой три чемодана тряпья. На всякий случай. Пожелтевшие, вытянутые лифчики. Свитера со свалявшимся ворсом. У нее с собой целая банка косметической глины для лица — чтобы запачкать их еще больше. Они с мужем выбираются из отеля по черной лестнице: четырнадцать пролетов до двери, что открывается в переулок, — и вот, они на свободе. Они — никто. Два анонима. Не обремененные ответственностью ни за что. Никто не смотрит на них, не просит у них денег, не пытается им что-то продать. Они шагают к мосту, они — невидимки. Надежно защищенные собственной бедностью. Пакер немного прихрамывает: он надел правый ботинок на левую ногу, а левый — на правую, и ему неудобно. Эвелин открывает рот. И плюет на тротуар. Да, хорошая девочка, которую учили, что неприлично чесаться, где чешется, на людях, теперь плюется на улице. |
