Учительница сгребла листик, сунула в сумочку.

– До свидания, Дмитрий Елисеевич.

– И вы берегите себя.

В приемной секретарша болтала с молодой англичанкой. «Лярва бездетная», – услышала Настя. Секретарша замолчала на полуслове и одарила Теплишину медовой улыбкой.

Костя Саткевич отирался в Настином дворе. Завидев учительницу, посеменил к ней, щеря пеньки резцов. Чумазый и юркий, он числился в шестом «А», но большую часть времени торчал у заболоченной реки за вокзалом. Удил красноперку, продавал на рынке.

– А я вас жду, – сказал Костя и отдал учительнице раздутый пакет с двухлитровой банкой внутри. – Как договаривались.

Теплишина смущенно посмотрела на соседок возле подъезда, вынула кошелек. Двадцать рублей растворились в карманах заштопанного комбинезона.

– Вы их солите, что ли? – полюбопытствовал Саткевич.

– До понедельника, Костя, – осекла она расспросы.

В пакете, в банке, что-то лениво шевельнулось.

Дома царил привычный кавардак. Мама снова убирала квартиру. Скомкала ковровую дорожку, отдраила пол грязной тряпкой. Сидела на диване, подбоченившись, и всклокоченные волосы нежной паутинкой липли к черепу. Зинаиде Григорьевне шел восемьдесят шестой год.

– А где Филипп? – повертелась старушка. – Где мой внук?

– Филипп – сын Иры, – терпеливо сказала Настя. – Пойдем кушать, мам.

У Насти было четыре сестры, но вопрос, с кем Зинаида Григорьевна доживет свой век, решился со счетом 4:1 в пользу младшей. Не завела мужа и детей – возись с мамой.

Они ели гречневый суп на кухне. Зинаида Григорьевна периодически предупреждала дочь:

– Не спеши. Костями подавишься.

– Это не уха, мама, – отрешенно возражала Настя.

– Рыба – вещь опасная. И не ерепенься.

– Я умею есть. Мне сорок три года.

– В сорок три я тебя родила.

– Я в курсе.

Теплишина выглянула в окно, на резвящихся детишек.

– Мам, а ты помнишь семью Жуков?

Зинаида Григорьевна порой забывала, что оправляться нужно в унитаз. Но внезапно она выпрямилась и сказала:

– А как же. И Золушку хорошо помню.

– Золушку? – с сомнением повторила Настя.

– Старуху их. Жива еще, поди. Имечко-то какое, а? Зо-луш-ка. Сказка есть такая, я тебе ее в детстве читала.

– А давно они тут живут?

– Да всегда жили.

– За сортировочной станцией?

– Э, нет. Сортировочную в пятьдесят втором построили. А раньше там лес начинался. Густой лес, ягодный. Они в лесу жили. Северин Жук с сестрой. Родители Золушки.

– Ого, – Настя придвинулась к матери. Когда мама в последний раз говорила так внятно? – С родной сестрой?

Тусклые глаза Зинаиды Григорьевны заблестели.

– С близняшкой, во как. И в грехе страшном Золушку зачали. Северин лихой человек был, он на вечерки приходил и ссорился с соседями нарочно, а кто с ним дрался, тот исчезал. И сам он исчез. Немцы напали, Северина пришли в армию забирать – глядят, нет его. Яма под хибарой выкопана, бездонная. Поаукали и плюнули.

– Я их мальчика учу, – сказала Настя, – он записку оставил. Мол, мать его покалечить хочет. Шутит, наверное.

– Жуки не шутят, – заявила старушка. – Стало быть, покалечит, непременно покалечит. Они же плодятся как зайцы, а жучат своих куда девают? То-то же.

Старуха вытерла салфеткой беззубый рот.