Страшновато было, что и говорить. Но если вначале ребята опасались, что их застанут в запертом музее и с позором передадут в милицию, то теперь они, оставшись в темных таинственных залах, боялись совсем другого…

Вначале им повезло. Но удачное начало это еще не залог благополучного конца.

Карета была хороша. Ее огромный, но изящный по форме кузов, весь в резной позолоте, висел меж громадных деревянных колес на широких ременных рессорах. Правая дверца была закрыта и задернута изнутри плотными кожаными шторками. А левая, ближе к стене, гостеприимно распахнута, и из нее спускались до самого пола ажурные металлические ступеньки.

Перед самым закрытием музея, когда в залах никого уже не осталось, ребята скользнули за карету и осторожно, чтобы не качнуть ее, забрались в ее пыльное бархатное нутро. Уселись на мягкие подушки сидений, с любопытством осмотрелись.

В карете было уютно, как в мягком вагоне поезда. На дверцах – карманы для разных дорожных вещей и хитрые ремни, чтобы поднимать и опускать стекла, под ногами – какой-то резной деревянный сундучок, для припасов, наверное.

Сидели молча, затаив дыхание, не шевелясь. Миха зажал пальцами нос – ему, конечно, захотелось чихнуть: то ли от вековой пыли, то ли просто по закону ехидства. Колька приник к щелочке меж шторок.

Разошлись сотрудники. Пришла уборщица, долго, ворча, шаркала шваброй и звенела ведром. Потом вдруг что-то негромко сказала. И ей ответил односложно… мужской голос. Ребята переглянулись. Наконец она стала гасить везде свет – музей погрузился во тьму.

Где-то вдалеке хлопнула входная дверь, и все замерло.

– Ща начнется, – прошептал Миха. – Ща эти манекенты гулять станут.

– Молчи! – тоже шепотом отозвался Колька.

Долго было тихо. Только зловеще каркали снаружи вороны, устраиваясь в своих гнездах на липах, да завыла вдруг собака на кладбище.

В самой дальней комнате ударили часы. Гулко отбили полночь и смолкли, будто им самим стало страшно.

– Во, – опять не выдержал Миха. – Самое время настало. Однозначно.

И словно в подтверждение его страхов послышался непонятный лязг, а за ним мерные тяжелые удары в пол.

– Рыцарь идет, – угадал Миха и сполз на самое дно кареты, снова зажимая некстати зачесавшийся нос.

Колька и Костик чуть раздвинули шторки, уткнулись в щелочку.

В зале было достаточно светло. В окна падал лунный свет и лежал на полу ровными квадратами. В его неверном сиянии казалось, что зал пришел в какое-то неясное движение.

Лязг и шаги приближались. Замерли у дверей.

Стало по-настоящему страшно – безоглядно, как в кошмарном сне.

Двери медленно раскрылись, и в зал, звеня и лязгая, вступил рыцарь в полном боевом доспехе. Постоял на пороге, словно осматриваясь, снова забухал железными ногами в пол, поднимая в далеких углах зловещее эхо.

Он ступал тяжело и важно, будто обходил свои владения.

– Ну погоди! – Колька стал решительно нашаривать ручку дверцы.

– Не связывайся! – прогундосил с зажатым носом Миха и вцепился в него.

Но не удержал.

Колька вылетел в распахнувшуюся дверцу на середину зала, сорвал со стенда шпагу и стал на пути рыцаря.

Тот, не говоря ни слова, высоко поднял свой длинный, блестящий в лунном свете меч.

Миха оглушительно чихнул и вслед за Костиком вывалился из кареты…

Миха, надо сказать, учился не очень усердно, но из истории хорошо запомнил, что, если пса-рыцаря сорвать с коня или свалить с ног, подняться ему уже без посторонней помощи из-за тяжелых доспехов не по силам. Поэтому он завопил и, бросившись на рыцаря сбоку, изо всех сил толкнул его в железное плечо. И точно: со всего маху, со звоном – будто на кухне оборвалась со стены полка с кастрюлями – рыцарь рухнул на пол.