Пелиас угрюмо взглянул на Паллантида, что посвистывал негромко и равнодушно смотрел куда-то вдаль. Маг покачал головой: вот тебе и верный слуга! Не успеет солнце склониться к горизонту, как его повелителя убьют, а он знай себе качается с пятки на носок да свистит глупую аквилонскую песенку… Сам Пелиас тяжело переживал свой позор. Он обещал Конану отыскать злоумышленника в балагане, но у него ничего не вышло. Не одна ночь прошла в бесплодных усилиях — маг перерыл несколько десятков древних папирусов и свитков, попробовал пару заклинаний, вызывавших на мгновение лик нужного, но еще не известного человека, пытался даже проникнуть в мозг убийцы — все зря. Тот словно был закрыт со всех сторон чьими-то могущественными чарами, и хотя на самом деле это оказалось не так (Пелиас проверил: злоумышленник существовал сам по себе, без посторонней помощи и прикрытия), имя и внешность его остались для мага тайной. Потому и настроение его сейчас было более чем печальное. Он смотрел и не видел, слушал и не слышал, и особенно его почемуто задевало то, что Конан ни единым словом не упомянул о невыполненном обещании.

Между тем веселье на площади разгоралось. Бесплатное пиво сделалосвое дело, и теперь не просто гул — самый настоящий ор заполнил пространство. Орали все: лицедеи, что с самого начала пытались переманить друг у друга публику, теперь затеяли перебранку, грозящую вылиться в драку; торговцы, коим и полагалось иметь зычный голос, охрипли, в алчном экстазе все повышая цену; горожане и гости орали без всякой причины, не забывая набивать желудки горячей булкой, а булку потом орошать крепким ароматным пивом. Всё было хорошо. Всем было хорошо. Или почти всем…

* * *

Когда к балагану быстрым шагом подошли гвардейцы и приказали стрелкам снять их красные куртки и короткие синие штаны, затем скинули мундиры и брезгливо морщась натянули на себя чужую одежду, в глазах у Этея помутилось от бешенства. Он никак не мог предполагать, что его месть сорвется вот так, в самый последний момент. Он попытался, скривив лицо, канючить, но его попросту отшвырнули в сторону как шелудивого пса. Гвардейцы вообще ни с кем из балагана не разговаривали. Изумленные и перепуганные лицедеи с ужасом смотрели, как они выносят из их повозки труп Играта жуткого сизого цвета с распяленным ртом и скрюченными пальцами, как накрывают его вонючей лошадиной попоной и оттаскивают за поле, как пинками собирают их стрелков и загоняют в ту же повозку… Никто, кроме Этея, не понимал, что происходит. Пожалуй, только Велина бросила на него странный недоумевающий взгляд, но его это уже не волновало. Сидя в грязной соломе с остальными, ошарашенными и потому молчащими лучниками, он думал только об одном: что теперь делать. Времени оставалось совсем чуть, скоро на площадь явится варвар и начнет праздник, а тогда…

Мысль его работала столь лихорадочно, что он вдруг забыл, куда дел отравленную стрелу. Потом, вздрогнув всем телом, вспомнил — влезая в повозку, он успел схватить ее незаметно, обмотать чьими-то штанами, валявшимися на полу, и сунуть за пазуху. Сейчас сия проделка казалась ему безумием: любой мог увидеть, а увидев, понять, кто здесь виновен и в чем. Да и яд у самого живота… Нет, об этом он старался не думать.

Гвардеец, стоящий на страже у входа в повозку, уже несколько раз заглядывал к ним и подозрительно всматривался в физиономии лицедеев. Этею приходилось держать тот же вид — угрюмый, но не более, — что и у его собратьев, а это было нелегко, ибо все нутро его сотрясалось от спазмов и в голове словно поселился рой пчел, которые жужжали и жалили его мозг, пытаясь вырваться на волю. О, он с превеликим удовольствием отпустил бы их, но он и сам был теперь пленником… Этей поймал себя на том, что мысль его приобрела несколько странный характер… Пчелы? Вздор! Если немедленно не взять себя в руки, все может прерваться — и месть, и его жизнь, — но тогда уже окончательно.