— Урок освежил мне душу! — воскликнула она. — И ребята, по-моему, поняли, что я стала выше обидчивости. Между нами теперь настоящая близость.

Он ободряюще улыбнулся:

— Вот и хорошо, что вы сумели перебороть себя!

Заговорили о сегодняшнем собрании, и Сергей Иванович огорчением спросил:

— Неужели мне следовало молчать? Это, конечно, легче и спокойнее — отмалчиваться. Но разве не должен товарищ быть очень требовательным и прямым?

Анне Васильевне было приятно, что вот такой сильный человек, как Кремлев, ищет у нее поддержки, и она горячо подтвердила:

— Вы правильно говорили. И все так и поняли — выступили потому, что добра ему хотите!

Они остановились на повороте аллеи, у фонаря. Здесь надо было расстаться, и Сергей Иванович, взяв ее руку в свою, благодарно пожал ее.

— Поговорили и легче стало, — сказал он.

— И мне, — чистосердечно призналась Анна Васильевна.

Кремлев увидел под большим деревом сухую скамейку и предложил:

— Давайте посидим немного.

— Завтра — уроки, — нерешительно сказала Анна Васильевна, но, заметив, как помрачнел Кремлев, быстро добавила: — Да ничего, я успею!

Они сели на скамейку, ярко освещенную электрическим светом. Этот вечер, мягкий, влажный воздух, тихий шелест капель, скатывающихся с веток, дружеский разговор, задумчивость парка навевали покой. Кремлев снял фуражку, положил ее на колени.

— Сколько на свете прекрасного! — сказал он и провел рукой по волосам.

— Особенно в людях, — убежденно подхватила Анна Васильевна.

Изредка появлялись пешеходы — в одиночку и парами. Вдоль ограды погромыхивал, звеня, трамвай и скрывался вдали. Со стороны вокзала доносились звуки радио. Мягкий баритон пел о Москве.

Анна Васильевна умолкла, задумавшись… Москва, Москва, она родилась и училась в Москве, и когда, по окончании института, получила назначение в этот город, за тридевять земель от любимой Москвы, отрывала ее от себя с болью. Тысячи воспоминаний роднили ее с Москвой: школа в тихом переулке, военные окопы, что рыли они, комсомольцы, лыжный кросс в Сокольниках, дом на Верхне-Радищевской, где прожила двадцать лет, первое в жизни свиданье с одноклассником Вадиком Рощиным на Тверском бульваре у памятника Пушкину, на перекрестках улиц на мгновенье застывшая лавина машин. Ане доставляло особенное удовольствие прошмыгнуть под самым носом у них, раньше, чем они выйдут из оцепенения…

Только тот, кто долго жил в Москве, сросся с ней сердцем, знает, как трудно покидать ее.

И даже если нечасто бываешь в Большом и Художественном театрах, в Третьяковской галерее, — одно сознание, что они здесь, рядом, что можешь пойти туда завтра или через неделю — одно это сознание действует успокаивающе, вызывает чувство гордости, что ты москвичка.

Но надо было уезжать, так велел долг. И на комиссии, распределявшей места, Рудина не позволила себе даже упомянуть о своем московском старожительстве, о том, что у нее здесь мать — учительница-пенсионерка.

Она должна была ехать, и ей даже хотелось попасть куда-нибудь подальше — на Колыму, на Камчатку.

Сначала все в этом южном городе, куда назначили Рудину, показалось ей очень провинциальным. «Здесь люди по улицам ходят медленнее, чем в Москве в Парке культуры и отдыха, — писала она подруге. — Но мы счастливы там, где труд приносит нам радость». Когда Анна Васильевна увлеклась работой, ей стал нравиться и город: плавный бег реки, огибающей его, парки и сады, сады почти при каждом доме.

Ей нравилось, идя домой, десятки раз отвечать на приветствия детей:

— Здравствуйте, Анна Васильевна!

— Анна Васильевна, здравствуйте!

Приятно было сознавать, что нашла свое — и не малое место в жизни.