Алик крякает, занюхивает волосатой рукой проскочившие пятьдесят граммов:

– А? Ну как тебе родная?

– Охренительно! – выдавливаю.

– Знаешь, я в Одессе был только один раз. Давным-давно, еще мальчиком. В пубертатный период… – Переходит на доверительный шепот: – У меня тогда болели яички.

– И что? – удивляюсь.

– И все! Больше никаких воспоминаний об этом городе. Совсем никаких, понимаешь?

Странный человек…

– К чему ты это рассказал?

– Не знаю…

– Ну, давай за детство, что ли? – пытаюсь как-то восстановить логику развития диалога, наливаю.

– Ага… Помнишь, как мы с тобой в пионерский лагерь ездили?

– Да… Помню поезда. Я лежал на верхней полке, уткнувшись подбородком в подушку, смотрел в окно и ждал, когда начнется море… Мне ни разу не удавалось застать этот момент…

– Какой?

– Ну, когда оно начинается… Вроде только что не было никакого моря. Смотришь в окно – бац – середина моря. В какой момент оно началось – непонятно. И так всегда. Может быть, пока в туннеле едешь, оно начинается?

– Может, не знаю…

– Да, вы с Анькой всегда целовались, когда поезд в тоннель входил, в темноте…

– Да… А потом, когда из туннеля выехали, я на ней женился…

(Тут он передергивает хронологию событий. Между поцелуями в туннеле и женитьбой на Аньке был определенный временной отрезок – лет десять, наверное…) И ты год со мной не разговаривал.

– Полтора – если быть точным…

– Что, до сих пор простить не можешь?

– Что ты на Аньке женился? – Зачем я переспрашиваю – и так же понятно. – Не могу.

– Вот ты дурной! – нежно. – Это же хорошо, что она за меня вышла.

– Чего это хорошо? Назови хоть одну причину.

– Пожалуйста, – с готовностью. – Целых две. Во-первых, если бы она вышла за кого-то другого человека, то есть не за меня и не за тебя, было бы хуже.

– С чего это?

– Ну, я ж тебе не чужой, – улыбается наглой своей улыбочкой. – Это… до некоторой степени все равно что за тебя. А во-вторых, у тебя сейчас смотри как все хорошо. У тебя молодая, красивая Оля… А я, получается, на старухе женился. Аньке-то уже как нам с тобой!

– Аньке? – снова зачем-то переспрашиваю. – Ну да… Но все равно…

– Что все равно? Я с ней почти двадцать лет прожил… с твоей первой любовью! И это разные вещи, понимаешь, – туризм и эмиграция… Две большие разницы. Вот ты куришь, где хочешь.

– При чем тут?

– При том! Никто тебе не скажет: «Ты не мог бы здесь не курить?» А где мне курить? Может, в туалете? Или вот знаешь некоторые на лестничной площадке… Там еще к перилам прикручивают проволокой консервную банку и курят. Хорошо… Здороваются с соседями… Стоят там, в тапочках, в штанах таких спортивных с отвисшими коленками, и курят… Она мне: «А чем тебя не устраивает кухня в качестве места для курения?» Я что, живу в аэропорту? Или на вокзале? Почему я должен курить в специально отведенных местах? Это унизительно. Я у себя дома. Я у себя дома я могу курить, где хочу. Так?

– Так, – киваю.

– А она заявляет: «Между прочим, это еще и мой дом. Я хочу у себя дома дышать чистым, неотравленным воздухом.