Надо сказать, подобный прием проходил не всегда. Если «прокладка» про отсутствие интереса у «пипла» к обозначенной в номере конкурентов персоне не прокатывала, шеф орал так, что тряслись его сизые брыли и тонкие редакционные перегородки: «Тварь! Проститутка! За что я тебе бабки плачу? За то, что тут своими сиськами трясешь?! Вон отсюда, падаль поганая!»

А сегодня Уля даже подготовиться не успела. Истерический крик Габаритова она услышала, когда поднималась, перескакивая через две ступеньки – и это на каблуках высотой в девять сантиметров! – на второй этаж.

– Где эта блядь?!!! Где эта сука подзаборная?!!! Я ее сейчас тупой башкой об стенку!

Сердце у Ули упало. Сомнений нет – подобными эпитетами шеф мог награждать только ее. В редкие моменты, когда Асеева позволяла себе анализировать такую избирательность босса, сердце захлестывало волной обиды: «Почему он Дуговскую, Смирнова так не обзывает! Я в сто раз лучше работаю! Чуть не каждый день «бомбы» таскаю… Когда они что-то проворонят, шеф, конечно, тоже заходится в матерном визге, но «тварями» и «проститутками» не обзывает». Однако, не дав сердцу захлебнуться, Уля тут же находила ласкающее самолюбие объяснение: «Это потому, что он ценит меня больше других, и потому, что считает меня самым преданным и близким человеком. Ведь только близким можно сказать, что думаешь…»

Как-то приятельница Улиной мамы, приехав в Москву, заглянула в редакцию, чтобы передать забытые Асеевой в отчем доме вещи. И, как назло, переступила порог «Бытия» во время очередной устроенной Уленьке боссом выволочки. Габаритов орал так, что слышно было даже у поста охраны. Простояв полминуты, женщина выскочила за дверь. Когда Уля отыскала ее через четверть часа в коридоре, мамина приятельница рыдала:

– Уля, девочка моя, поедем отсюда сейчас же! Поедем домой! Ну их, эти деньги! Такое терпеть! Как он смеет так тебя унижать! Он вообще кто?! Кто ему позволил?! На девушку такими словами! И даже не думай возвращаться в этот ад, в эту помойную яму!

На глазах у Ули тоже выступили слезы, но она тут же загнала их обратно и, отстранив от себя «плакальщицу», сказала:

– Теть Кать, ничего страшного не произошло. Ну поорал он на меня – и что? Рабочий момент.

– Какой «рабочий момент»?! – взвилась «теть Катя». – У тебя что, гордости совсем нет? Ты ее этому жирному хаму продала, да? Да ни одна уважающая себя женщина такое б не простила! На мужиков он, наверное, и голос повысить не смеет, боится, что в морду дадут!

– В общем, так, – зло прошипела Уля. – Я вас тут всем давать оценки и вмешиваться в мою жизнь не просила. Давайте мои вещи – и идите. Мне некогда, работы по горло.

– Ну, Уленька, ну как же, – опять перешла на жалостливый тон визитерша. – Он же такие слова тебе говорил…

– Слова – это ерунда, главное – поступки. Алиджан Абдуллаевич меня ценит больше всех. У меня и зарплата самая высокая, и вообще. Вот часы мне недавно подарил, в командировки заграничные все время посылает. Куда сама захочу – туда и пошлет, даже если это тематика другого отдела.

– Да уж слышала я, куда он тебя посылает, – горько усмехнулась женщина. – Ладно, не бойся – матери о том, что тут было, рассказывать не стану, не с ее сердцем знать такое-то…

Фитиль от «Истины»

На пороге кабинета босса, где каждое утро проходили планерки, а по понедельникам (на час раньше обычного) еще и летучки, посвященные обзору номеров за неделю, Уля появилась в тот момент, когда Алиджан Абдуллаевич, стирая ладонью с полированной столешницы капли собственной слюны, заканчивал тираду:

– …Пусть только появится – кишки выпущу, а потом с распоротым брюхом на улицу вышвырну!

Пары секунд, во время которых босс переводил дух, готовясь начать все сначала, но уже в присутствии собственно объекта высочайшего гнева, Уле хватило, чтобы окинуть цепким взглядом окрестности.