Я шёл и думал, что на свете на самом деле очень мало важных вещей. Не таких, про которые говорят, что они важные, а — важных на самом деле. И мечта — не последняя из них вещь. Пожалуй, даже первая. Может быть, даже единственная по-настоящему важная... если это настоящая мечта.

С этим я ещё не разобрался, если честно. Ещё я думал, что высплюсь и поеду в корпус. Нет, сначала навещу в больнице стариков, но потом сразу поеду в корпус. Там как раз готовятся к приёму новичков. Я ничего не буду говорить нашему начальнику.

Я только попрошу у него права на один полёт. На десять минут полёта с ним на заднем сиденье, чтобы он убедился сам и не беспокоился. Он не имеет права это разрешить... но и отказать мне он тоже не имеет права.

Не все права записаны в личных делах и санитарных книжках. И кто сказал, что мечту можно прихлопнуть больничным штампом? Жаль, я так и не понял, кто был тот круглолицый весёлый мужчина, который помог мне найти дорогу, но он сказал правильные слова...

А после этого полёта будем разговаривать. Если я буду настойчив, то восстановлюсь сразу на второй курс.

И ещё я думал обо всех, кто в пути. Теперь я знал, сколько человеческих судеб и жизней закручено неведомой силой. Они существовали не на страницах фантастики и не на экранах телевизоров — в реальности и, если мы победили, это не значит, что везде победило добро...

Но я знал теперь и то, что их — сражающихся за него — немало везде, во всех временах и пространствах.

И, может быть, не так уж и безнадёжна эта борьба, как нравится думать кое-кому — из тех, кто не способен бороться сам и готов смириться, кому проще верить, что добра не существует вовсе, что Свет и тьма — одно...

Я дошёл до провала в земле, куда со свистом и клокотаньем устремлялись остатки воды из пруда, мутной и чёрной. На поверхности всего этого крутилась какая-то фанерка. Вот и всё... Это место заболотится — и то, что осталось от Портала, будет надёжно похоронено дважды.

А потом я увидел ребят. Они сидели прямо на дымящейся земле, чёрные, грязные и усталые. Настолько усталые, что только Колян махнул мне рукой. Я пошёл к ним. Я шёл и радовался, что они живы, и это была не бурная радость, мне не хотелось прыгать, обниматься и орать разную чушь.

Просто они были живы. И это было хорошо, потому что это было правильно. Я подошёл и сел рядом в пепел. И привалился к плечу Петьки. У него было разодрано и забинтовано остатками майки всё правое плечо, ресницы и брови сгорели, губы покрывали кровавые трещины.

Колян держал на коленях обожжённые руки со слезшей кожей и чему-то улыбался. Хуже всех выглядел Тон — он лежал на подостланной куртке, голова на коленях Лидки, и был весь синий с чёрным и перебинтованный какими-то обрывками тряпок.

Но гитара Высоцкого — совершенно целая — покоилась у него под рукой, как автомат у бойца, исполнившего свой долг.

— Как он? — спросил я тихо, и Тон хрипло ответил, не открывая глаз:

— Прекрасно, неужели не видно?

— Дальше будет ещё лучше, — утешил его я. Тон вроде б засмеялся:

— Где... дальше?

— Ну вообще, — я повёл рукой по воздуху. — В жизни. А ты, как ожидал?

— Ладно, — подал голос Петька, — пусть будет ещё лучше. Нас ведь не победить. Убить... не знаю. А победить не получится. Скажи, Колян?

— А то, — авторитетно подтвердил наш младший. — Только рукам очень больно.

— Ладно, — я встал. — Пошли.

— Пошли, — согласилась Лидка, беря гитару.

И мы пошли. Я и Петька, закинув руки Тона на плечи, вели его.

Он еле переставлял ногами и западающим голосом напевал про то, что «мы будем гнуться, но, наверное, не загнёмся, не заржавеют в ножнах скрытые клинки.