– Нет, – прошептала Рикке, закрывая глаза. – Это еще не произошло.

Трясучка держал ее за руку. Сжимал крепко, до боли.

– Я не могу тебя потерять, Рикке. – Седая щетина на его серых щеках зашевелилась: он стиснул зубы. – Никак не могу.

– Я не собираюсь теряться. – Ее язык был распухшим и неповоротливым, так что она едва выговаривала слова. – Но если это случится, ты справишься. Ты же лишился глаза, верно? А он был тебе гораздо ближе.

– У меня есть другой. А ты только одна.

Кажется, начинало светать. Плеск и шуршание волн по гальке. Холодный отсвет на скалах, исчерченных струйками влаги. Паутинка, колышащаяся на ветерке, пляшущие бусинки росы.

– Ты не представляешь, каким я был. – Трясучка покрутил перстень с красным камнем, который носил на мизинце. – Мне не было дела ни до чего. Я все ненавидел. Устроился на службу к твоему отцу только потому, что из всех, кого я ненавидел, его я ненавидел меньше всех. Это была не жизнь, а сплошной кошмар.

Он прикрыл глаза. Точнее, единственный глаз, которым мог видеть. В щелке между веками другого по-прежнему поблескивала полоска металла.

– Ты тогда была совсем больная. Никто не думал, что ты доживешь до весны. Твоя мать умерла, отец был вне себя от горя. И тем не менее в тебе было столько надежды! Ты доверяла мне. Мне, в котором не оставалось ничего, чему можно доверять! Ты сосала тряпочку, пропитанную козьим молоком, у меня на руках. Твой отец говорил, что никогда не видел менее подходящей няньки для ребенка. И еще он говорил, что я вытащил тебя с того света. – Трясучка взглянул на нее, и из его здорового глаза скатилась слеза. – Но на самом деле это ты вытащила меня.

– Дурак, ты совсем раскис, – прохрипела она, с трудом шевеля потрескавшимися губами. – Как ты можешь плакать? Кто угодно, только не ты…

– Когда я был мальчишкой, мой брат звал меня «свиное сало», потому что я вечно ревел. Потом я забыл, как это делается. Все, что мне было нужно, – это чтобы меня боялись. Но ты никогда не боялась меня.

– Ну ты не такой уж и страшный, как все говорят.

Рикке попыталась передвинуться, но не могла найти удобного положения. Она почувствовала, что ее глаза начали закрываться, и тогда Трясучка снова стиснул ее руку с такой силой, что она охнула.

– Держись, Рикке. Она скоро придет.

– Нет, – ответила Рикке, чувствуя, как слезы щиплют веки. – Это еще не произошло.

Два огромных камня маячили в вечернем полумраке, словно черные пальцы на фоне розового неба. Они были древними, все в пятнах мха и лишайника, исчерченные символами, из которых время выщербило и изгладило всякое значение. В воздухе висела пелена едва заметной мороси, волосы липли к лицу Рикке, и все предметы мокро отблескивали.

Возле камней стояла пара стражников, держа в руках примитивные копья. Они стояли так неподвижно, что Рикке приняла их за статуи. Трясучка поднес ее ближе, и она увидела, что с ними что-то не так. Деформированные тела…

– Клянусь мертвыми! – каркнула Рикке. – Это же плоскоголовые!

– Что верно, то верно, – отозвался Скенн. Ухмыляясь во весь рот, горец встал рядом с одним из шанка, и тот глянул на него, сощурив свои и без того узкие глаза, и принялся ковырять осколком кости в огромном зубе. – Они охраняют ведьму. Она может с ними разговаривать. Говорят, она им поет. Они ручные – до тех пор, пока мы ведем себя хорошо.

– Я всегда веду себя хорошо! – заявила Изерн, кинув хмурый взгляд на эту парочку и крепче сжимая темное древко своего копья.