Халит качал головой и уходил. Но один раз оглянулся и сказал:

– Христа продали и Аллаха продали. Золото Бога не знает…

Осень катила быстро. Теплые солнечные дни сменились на пасмурные и дождливые. Темень наступала рано. В среду после полудня повалил снег. И хотя он сразу стаял, Дарья Ивановна поняла, что осень заканчивается. Последние два дня у женщины лежал груз на сердце. На вопросы внучки она отговаривалась старостью: к погоде кости ломит, меняется погода, вот и организму тяжело. Но погода была ни при чем. Никитину одолевали дурные предчувствия. На улицу она выходить почти перестала. После завтрака усаживалась под образа и молча вздыхала. Валя кормила кур и пса Дошу. Кобель, чуя настроение хозяйки, тоже ходил, поджав хвост, а ночами выл. К обеду неожиданно распогодилось. Облака расступились, и выглянуло солнце. Дарья Ивановна немного повеселела и вышла подышать во двор. Но любоваться лазурью неба долго не пришлось. Внезапно налетел ветер. Его шквальные порывы сорвали последние листья с красной рябины, погнали рябь по дорожным лужам и задрали хвосты у перепуганных кур. Доша залез в свою будку и грустным собачьим глазом следил за разгулявшейся стихией. Дарья Ивановна с внучкой вернулись в избу и проверили, хорошо ли закрыты окна. Ветер нагнал низкие свинцовую облака и внезапно стих. К сумеркам зарядил нудный мелкий дождик. В довершение всего погас свет и смолкло радио. Дарья Ивановна зажгла керосиновую лампу, и внучка пристроилась читать. Спать пошли рано. Валя ночевала на сеновале, куда из сеней вела деревянная лесенка.

– Не замерзнешь на чердаке? – спросила Дарья Ивановна. – Пора в дом перебираться.

Но спать в доме Валя не хотела. Никитина посветила девушке в сенях и, когда та поднялась, вернулась в горницу. Кровать с никелированными шишечками Дарья Ивановна стелила обстоятельно: сбивала перину, поправляла подушки, равномерно распределяла стеганое одеяло в недрах крахмального пододеяльника. Закончив с постелью, кряхтя, разулась и улеглась. Монотонный шелест дождя усыплял, и Дарья Ивановна закрыла глаза. Но тут забрехал Доша.

Дворняга Никитиной осталась единственной собакой в деревне. Летом дачники привозили городских. Это были породистые набалованные животные. Хозяева держали их для форса и возились так, как в деревне не возятся с детьми: стригли, купали с шампунями, кормили заграничными кормами. Водили этих собак на поводке, и о том, чтобы сажать их на цепь, не могло быть и речи. Сторожить двор такие собаки не умели. Дарья Ивановна много лет прожила в городе и на всевозможных домашних животных нагляделась, но относилась к ним по-деревенски пренебрежительно. Скотину надо держать для дела, считала Никитина, и убеждений своих никогда не меняла.

Доша продолжал брехать. Лай его становился все напористей и злее. «Небось зверь какой из леса», – подумала хозяйка, но, услышав глухой мужской голос, грязно ругавший собаку, вздрогнула и тяжело поднялась с перины. Пошарила в темноте ладонью по крышке комода. Знала, что положила спички туда, но от волнения нащупать не могла. Наконец схватила коробку, дрожащими руками раздвинула коробок. Первая спичка сломалась, вторая пошипела и зажглась. Дарья Ивановна наладила керосиновую лампу и хотела идти на крыльцо, но не успела. В окно постучали. Она поднесла лампу к стеклу и отшатнулась. Небритое мужское лицо с расплющенным на стекле носом выглядело жутко. Но больше всего испугали женщину глаза. Это были темные недобрые глаза желтоватого цвета. «Волк!» – обожгла страшная мысль.

– Даша, это я. Не узнаешь?

Голос за стеклом Никитиной показался знакомым.

– Эдик! – крикнула она и побежала открывать.

С трудом отогнав разъяренного пса, Дарья Ивановна впустила нежданного гостя. В избу вошел высокий темный мужчина. Волосы на его голове от дождя слиплись, с них капала вода. Грязные стоптанные туфли с комьями налипшей глины оставляли жирные следы на половицах и тканой дорожке.