«Ну, хорошо, — сказал Вильнёв. — А теперь, мамзель Брукнер, я хочу попросить вас, чтоб вы мне уделили немножко вашего драгоценного времени. Сделайте любезность, загляните завтра утром ко мне в кабинет. Я ознакомился с подготовленными вами материалами по поводу этой аферы. Вы, безусловно, провели расследование со свойственной вам проницательностью». «Благодарю», — проговорила Козима. «Есть лишь одна-две небольшие проблемы, — продолжал Вильнёв. — Это серьезные вопросы, но мы не можем допустить, чтобы что-либо угрожало нашим отношениям с нашими добрыми восточно-европейскими друзьями, которые так громко возвещают о своем грядущем присоединении к нам». «Я понимаю, месье Вильнёв», — сказала Брукнер. «Румынский президент меня, наверное, уже заждался, — произнес Вильнёв. — Аншантэ, месье Джей. Завтра в десять, мамзель Брукнер».

Мы вышли на залитую светом Гран-плас; Козима замахала, подзывая такси. «Ну, как мой босс?» — поинтересовалась она. «Форменный идеалист». «Ну тогда Калигулу и Макиавелли тоже следует считать идеалистами, — сказала Козима. — Этот человек желает держать в своих руках весь мир. Когда он ораторствует о Великой Сверх-Европе, для него, будьте уверены, это что-то значит». «Вы имеете в виду, что это его кредо?» «Дело не столько в кредо, сколько в кредитах», — отвечала Козима. Подошло такси, мы забрались на заднее сиденье, и она, сказав что-то шоферу, спросила: «Значит, вы не видели, кто был с ним за столом?» «Румынский президент?» «Возможно, — отвечала Козима. — Но еще и человек, известный вам немножко лучше. Профессор Монца». «Кронпринц Объявлений? — удивился я. — А что он делал там?» «Он, безусловно, знает босса, — сказала Козима, когда мы выехали с ярко освещенной площади. — Я говорю, Вильнёв — не тот, кем представляется». «Вы, надеюсь, не имеете в виду, что во всем этом замешан заместитель председателя Европейского сообщества?» «Замешан в чем?» — спросила Козима.

Может быть, поэтому спустя двадцать минут, когда я поднимался в лифте на верх дорогого дома, расположенного явно в одном из фешенебельных жилых кварталов Брюсселя, голова у меня шла крутом. Я был озадачен сказанным мне Козимой: насколько это правда? Все? Отчасти? Или вообще неправда? Соприкосновение с честолюбивыми планами создания Сверх-Европы, похоже, развило в ней чрезвычайный вкус к скандалу. События весь вечер развивались слишком быстро для меня. Я был в состоянии, именуемом учеными избыточностью: изобилие смешанной информации, излишек сообщений и сигналов. Не помогло ни то, что чуть не литрами хлебал я лучшее шампанское, тончайшего букета совиньон и самый что ни на есть пикантный арманьяк, какие только могут предложить нам виноделы нынешней Европы, ни то, что моя собственная маленькая часть возможных миллиардов Иддико оказалась на грани разоблачения, ни то, что даже Берлеймон, похоже, был во всем этом замешан.

 «Миленько, — заметил я, оглядывая лифт, где не только пол, но и потолок и стены были выстланы коврами. — И здесь... а где это мы?» — промолвил я, когда из лифта мы вышли в большой, украшенный растениями вестибюль. Огнетушитель, к коему я прислонился, ожидая, пока Козима найдет ключи, сорвался почему-то со стены. «Пожалуйста, потише, — попросила она. — У меня соседи — такие буржуа!» «Соседи? Это что, ваша квартира?» «Я вас прошу, для обсуждения прав собственности это место не подходит», — бросила она, отпирая дверь.