— В полном порядке, — ответил я — Просто я этой ночью не ложился спать, вот и все.

— Опять? Это не входит у тебя в привычку?

— Думаю, что нет, — сказал я.

Она принесла мне чашку кофе, и мы уселись в гостиной — она на диване, а я на стуле. Я начал со своего первого вчерашнего разговора с Киненом Кхари и рассказал обо всем, что случилось за день, вплоть до нашего последнего разговора, когда он высадил меня у «Северо-Западного». Она меня не перебивала и внимательно слушала. Я рассказывал долго, ничего не опуская и даже случайные реплики передавая почти дословно. Она не пропустила ни единого слова.

Когда я закончил, она сказала:

— Я просто потрясена. Вот это история!

— Просто обычная ночь в Бруклине.

— Ну да. Не думала, что ты мне все это расскажешь.

— Я, пожалуй, тоже. Но я не за этим к тебе пришел — я хотел сказать совсем другое.

— Да?

— Но сначала я должен был и это рассказать, потому что не хочу, чтобы оставалось что-то такое, о чем я тебе не говорю. Как раз об этом я думал, когда шел сюда. Я хожу на собрания и говорю целому залу незнакомых людей такие вещи, которые не могу сказать тебе, и это, по-моему, глупо.

— Что-то мне становится страшно.

— Не тебе одной.

— Налить еще кофе?

— Нет. Сегодня утром, когда Кинен уехал, я поднялся к себе, лег в постель и мог думать только об одном — обо всем том, чего я тебе не говорил. Конечно, ты можешь сказать, что от рассказа Кинена у кого угодно начнется бессонница, но об этом я и не задумывался. Для этого у меня в голове просто не осталось места, она вся была занята разговором с тобой. Правда, разговор получился немного односторонний, потому что тебя там не было.

— Иногда так даже проще. Можешь сам сочинять, что говорят другие. — Она нахмурилась. — То есть другой. Другая. То есть я.

— Всегда проси кого-нибудь сочинять за тебя то, что ты говоришь, у тебя самой это не очень получается. О Господи, выкладывать — так уж выкладывать. Мне не нравится то, как ты зарабатываешь на жизнь.

— Ах, вот оно что?

— Я не думал, что это имеет для меня значение, — продолжал я, — и сначала это действительно значения не имело. Может быть, в этом даже была особая прелесть, если вспомнить, как все у нас с тобой начиналось. А потом я некоторое время только думал, что это не имеет для меня значения, а потом уже знал, что имеет, но старался убедить себя, что нет. К тому же какое право я имел что-то тебе говорить? Ведь я же понимал, на что шел. Твоя профессия была одним из условий игры. С чего бы я стал указывать тебе, что надо делать, а чего не надо?

Я подошел к окну и посмотрел на тот берег, на Куинс. Куинс — кладбищенский район, там сплошные кладбища, а в Бруклине есть только Гринвудское.

Повернувшись к ней, я заговорил снова:

— Кроме того, я боялся затевать этот разговор. Он мог закончиться ультиматумом: выбирай одно из двух, или ты бросаешь, или моей ноги тут не будет. И что, если ты выберешь не меня? А если меня? Не окажусь ли я связан по рукам и ногам? Не даст ли это тебе право говорить мне, что тебя устраивает и что не устраивает в том, как я живу? И если ты перестанешь спать с клиентами, не означает ли это, что и я не должен спать с другими женщинами? Если уж на то пошло, так я ни с кем не спал с тех пор, как мы снова сошлись, но я всегда знал, что имею на это право. Этого не случилось, и раз-другой я сознательно не допустил, чтобы это случилось, но я не чувствовал, что меня что-то связывает. Или если чувствовал, то только в глубине души. Ни тебе, ни мне не следовало об этом и думать.