Роберт Дарвин восседал во главе стола в кресле необъятных размеров, затянутом в полотняный чехол. По правую руку от доктора Дарвина Каролина усадила профессора Седжвика, рядом с ним Сюзан, а напротив – Кэтти. Сама она и Чарлз устроились на двух ближайших свободных стульях в стиле чеппендейл со спинками, сделанными в виде лестнипы.

Был один из тех редких случаев, когда в доме, кроме профессора, больше гостей не было.

– Сегодня за столом свободно, – пробормотал Чарлз.

– Зато о комнате этого не скажешь, – заметила в ответ Каролина. – Я считаю, что у нас слишком много мебели. Помнишь, что говорил доктор Джонсон: "Природа не терпит пустоты". Отец придерживается того же мнения.

Вдоль стен выстроились продолговатые буфеты из красного дерева с зеркальными задними стенками. Повсюду наготове стояли графины с красным и белым вином. На открытых полках валлийской работы были выставлены образцы веджвудовского фарфора, в шкафах виднелись серебряные супницы и подносы. На покрытом белой льняной скатертью столе на специальных подставках веерами были разложены салфетки.

Из окон спальни Чарлза, выходивших на юг, виден был один только газон перед домом (дорогу на Северный Уэльс скрывал крутой склон), поэтому место в столовой, в северной части дома, ему отвели с таким расчетом, чтобы со своего стула он мог любоваться извилистой речкой Северн, зелеными лугами с коровами херфордширской породы, которые отдыхали в тени деревьев после целого дня, проведенного на пастбище.

За ужином Адам Седжвик не прочь был поговорить:

– Однажды, когда я вел изыскания в одной сельской местности, меня пригласил к себе домой крестьянин, который помогал мне в работе. На камине у него я заметил несколько образцов породы.

– Зачем они вам? – спрашиваю я у него. – Вы же наверняка знаете, что они не представляют ровно никакой ценности.

– Конечно, – отвечает он на мой вопрос. – Как не знать. А держу я их на видном месте для того, чтобы ясно было, чем собирается нагрузить свою бедную лошадь кембриджский профессор.

– В том, что я избрал именно медицинскую профессию, виноват мой отец, – заметил доктор Роберт Дарвин. – А кто надоумил заняться геологией вас?

– Я сам. Вообще-то я хотел пойти по юридической части, но на руках у меня в ту пору были отец и два младших брата, которых я должен был содержать, и я добился места преподавателя математики в Тринити-колледже. Математик из меня был никудышный, а вот лентяй – отменный, как и мои студенты, из которых никто не хотел заниматься. В конце концов здоровье мое пошатнулось. Я понял, что попросту не создан для сидячей работы, и стал искать себе другую, которая позволяла бы по нескольку месяцев в году проводить на свежем воздухе. Так я стал кандидатом в преподаватели геологии. И эта наука отплатила мне сторицей.

Глаза Седжвика сверкали.

– Вы представляете себе, каково это – найти полностью сохранившуюся в известковых сланцах ископаемую рыбу палеотриссум микррцефалум?! Или натолкнуться на расположенные друг над другом отложения красной известковой глины и гипса, красного песчаника, тонкий слой известняка, а снизу опять на красную известковую глину, гипс, желтый магниевый известняк… Как очутился на этом месте каждый из слоев? Каков их возраст? Какие химические комбинации применил господь бог, создавая все эти различные породы? Одним словом, человек, посвятивший себя геологии, пребывает все время в состоянии неизменного восхищения и изумления.