– Скажите, профессор, – обратилась к нему Сюзан, – что увлекательного находят в геологии люди, которые, подобно вам, отдают ей свои многочисленные таланты?

Адам Седжвик довольно долго молчал. Казалось, он изучает ее длинные золотистые кудри, сверкающие глаза оттенка морской воды и кожу лица, белую, как крем, и розовую, как внутренняя поверхность раковины, – цвет тончайших фарфоровых ваз, которые Сюзанна Веджвуд принесла доктору Роберту Дарвину в приданое. Когда профессор наконец заговорил, голос его звучал проникновенно и мелодично, но куда более захватывающим был сам ход его мыслей, последовательно вытекавших одна из другой. По вечерним беседам в доме Генсло Чарлз зная: профессор Седжвик использует все свои немалые ресурсы, стараясь произвести наиболее благоприятное впечатление. – Мисс Сюзан, мой близкий друг поэт Вордсворт не жаловал людей науки, смотревших на природу другими; нежели он, глазами. Однако для меня он сделал исключение, написав любовное стихотворение, адресованное… геологии. Адам Седжвик обожал цитировать и мог делать это на полдюжине языков. На сей раз он произнес по-английски:

О ты, кто отбивает молотком

Куски породы от скалы несчастной,

Которую сберечь природа тщилась…

Благоговейную тишину нарушила хлопнувшая входная дверь.

– Час прилива настал, – прокомментировала Каролина не без сарказма.

Чарлз тут же вышел в холл, чтобы поздороваться с отцом. Они не выказали при этом никакой особой сердечности, хотя полагали, что любят друг друга, да и на самом деле и отец и сын испытывали друг к другу неподдельную симпатию, только не знали, как ее лучше выразить.

Доктор Роберт Дарвин, 30 мая отметивший свое шестидесятипятилетие, относился к Чарлзу с неизменной добротой, хотя подчас, случалось, бывал с ним и резковат. Но после двенадцатичасового рабочего дня в Шрусбери, да еще проведенного в разъездах по ухабистым грязным проселочным дорогам графства, по которым ему приходилось добираться до своих пациентов, это было не слишком удивительно.

В сущности, Чарлз мог припомнить всего одну неприятную сцену с отцом, когда в шестнадцать лет его отчислили из школы в Шрусбери за год до окончания курса обучения: не отличник, но и не из самых последних в классе, он и в школе и дома считался безнадежным середняком со способностями самыми посредственными. Тогда его глубоко уязвили слова, сказанные отцом:

– Тебя не интересует ничего, кроме стрельбы, собак и охоты за тараканами, ты станешь позором не только для самого себя, но и для всей нашей семьи.

Чарлз считал такой упрек незаслуженным. Каждое утро в школе, во время богослужения, он повторял про себя заданные накануне сорок – пятьдесят строк из Вергилия или Гомера, усердно учил древние языки и никогда не пользовался никакими шпаргалками. Он упивался Горацием, чьи оды доставляли ему истинное наслаждение. А успеваемость? Он просто не был примерным учеником и не имел ни малейшего намерения им стать.

– Отец, – возразил он, – ты несправедлив ко мне. Об этом разговоре больше ни разу не вспоминалось.

Чарлз, объявил отец, должен будет присоединиться к своему брату Эразму, изучавшему медицину в Эдинбургском университете, с тем чтобы оба его сына смогли стать врачами, как стал врачом он сам, унаследовав эту профессию от СЕоего отца, знаменитого в Англии доктора Эразма Дарвина.

– Из тебя должен выйти неплохой врач, Чарлз. Ведь главное в нашем деле – это уметь внушить к себе доверие. А ты доказал, что умеешь, когда хочешь, этого достичь. Особенно у женщин и детей – помнишь, прошлым летом ты отлично помогал мне в лечении бедняков у нас в Шрусбери.

Чарлз действительно составил тогда подробные истории болезней тех двенадцати пациентов, осмотр которых отец ему поручил.