Для меня наступила пора наибольшего внутреннего переворота, какой мне когда-либо пришлось пережить. Из расслабленного «гражданина мира» я стал фанатиком антисемитизма».

Что же послужило этому перевороту? Кроме общих слов, у Гитлера нет никаких объяснений.

И как, позвольте понимать, можно ненавидеть то, что ни сказано, ни написано, ни даже прочитано между строк?

Заметим, однако, что маленькие клерки всесильны лишь тогда, когда занимаются собственными делами, вроде бы не находящимися под контролем начальства: в противных случаях маленькие клерки так и остаются маленькими клерками, которые вынуждены беспрекословно исполнять волю высших руководителей!

А как же обстояло дело в этом смысле в ситуации Гитлера в 1908–1909 годах?

Мы упорно повторяем, что никаких дальнейших трудностей (тех самых, что и вошли в реально осуществившуюся историю) у Гитлера и не должно было бы возникнуть, если бы он не распустил свой язык в шпитальском трактире. Сам Гитлер мог еще какое-то время надеяться на то, что такие трудности так и не возникли. Но, похоже, получилось совсем по-другому.

В Шпитале хорошо знали и помнили Пёльцлей: дедушку и бабушку Адольфа Гитлера, а также и сестру последней Вальбургу Роммедер — все они прожили там долгие жизни, а похоронили их не так уж давно. Должны были помнить там и отца Гитлера — Алоиза. Молодая же мать Гитлера совсем недавно появлялась в родных краях — и была тогда еще достаточно здоровой и цветущей женщиной. Теперь никого из них не было в живых, а приезд в Шпиталь их общего наследника Адольфа Гитлера вполне мог стимулировать толки о странном ходе событий во всем этом семействе.

Пьяные же откровения Гитлера могли произвести впечатление разорвавшейся бомбы: все толки, неясные подозрения и сомнения объединились в результате его признания в едином сюжете, а упорная попытка Адольфа продемонстрировать собравшимся в трактире то, что он добрался и до запрятанных семейных сокровищ, которые некогда существовали абсолютно у всех в данной местности (!), придала особый колорит и убедительность всем мыслям и чувствам, какие возбудились подобным поворотом событий у всех шпитальцев.

Первоначальная реакция слушателей Гитлера утонула во вполне естественном для них пьяном добродушии — большинство немцев и австрийцев не звереет от выпивки. Поэтому-то Гитлеру и позволили унести ноги сначала из трактира, потом и из Шпиталя вообще. Но в течение следующих дней бедная на новости и события деревенская жизнь побудила свидетелей переосмыслить и переобсудить все происшедшее — и не было бы ничего удивительного в том, что чьи-то сердца загорелись бы жаждой справедливости и возмездия.

Достаточно было бы хотя бы одному из этих деревенских правдоискателей проявить непреклонную настойчивость — и местным полицейским властям пришлось бы принять формальное заявление и официально открыть дело об убийстве и ограблении значительного числа почтенных местных жителей, членов католической общины; далее вступали в ход общие законы движения бюрократической полицейской машины — начатое дело было обречено катиться до какого-либо стандартного завершающего акта.

С самого начала такое расследование не должно было сулить ничего привлекательного местным полицейским властям. Вот если бы Гитлер был схвачен ими на на месте — тогда бы у них еще были бы шансы самостоятельно раскрутить подобное дельце. Теперь же они не могли даже арестовать Гитлера, поскольку не знали, где он находится. Не было у них и достаточных бесспорных оснований для возбуждения вопроса о таком аресте: сам по себе лишь пьяный треп какого-то молокососа — это лишь повод для дальнейшего серьезного расследования, безнадежного для местных полицейских хотя бы по причине значительной пространственной разнесенности событий, затронутых прозвучавшим признанием.

Поэтому местная полиция поначалу должна была всячески отбиваться от заявителей, охваченных энтузиазмом.