При всем при том, несмотря на «дружеское расположение», Гитлер вел себя в общежитии так, чтобы «никому не позволить подойти к себе слишком близко… По отношению к нему не разрешалось никакой фамильярности».

«Гитлер обычно сидел тихо и рисовал, но если кто-то заговаривал о политике или социальных проблемах, в Гитлере это вызывало открытое раздражение. Он менялся в лице, вскакивал и принимался возбужденно разглагольствовать. Все кончалось столь же внезапно, сколь и начиналось: махнув рукой, Гитлер замолкал и снова садился рисовать».

Заметим, однако, что годы спустя никто не смог вспомнить, что же содержалось в этих кратчайших проповедях молодого Гитлера. Точно так же «трудно понять, что же все-таки читал Гитлер».

Все позднейшие утверждения Гитлера, что именно в те годы сформировались его политические убеждения, выглядят неубедительно: «скорее всего /…/ почти на всем протяжении его жизни в Вене у него просто не было никакой четкой политической концепции, а были лишь самые общие /…/ чувства национальной ненависти и вражды. /…/ Позже он сам признавался, что первоначально будучи целиком поглощен честолюбивыми замыслами, связанными с искусством [если бы!], он интересовался политикой лишь «между прочим», и только «кулак Судьбы», как он картинно выразился, раскрыл ему затем глаза. И даже в вошедшем потом во все школьные хрестоматии и ставшем неотъемлемой частью легенды о Гитлере эпизоде с молодым рабочим-строителем [эпизод относился, если вообще имел место быть, к 1908–1909 годам], с которым он был на ножах, Гитлер мотивировал свой отказ вступить в профсоюз весьма показательным аргументом — он «в этих делах ничего не понимает». /…/ Впоследствии он сам говорил, что был в то время очень робким, боялся обратиться к любому человеку, который представлялся ему стоящим выше по социальной лестнице, и не рискнул бы выступить даже перед пятью слушателями» — но вот от этих-то комплексов Гитлер и избавлялся в период пребывания в мужском общежитии!

Гитлер так еще врал об этом времени в «Майн Кампф»: «Пусть даже мои заработки были очень скудными, но я жил не для того, чтобы рисовать, а рисовал, чтобы обеспечить свою жизнь или, точнее говоря, чтобы позволить себе дальнейшее образование».

Но где, когда, как Гитлер занимался дальнейшим образованием? Разве что пару месяцев летом 1919 года! А ведь теоретически ему ничто не мешало все эти уныло проходящие годы где-либо и чему-либо учиться!

Или пребывание в этом общежитии и было дальнейшим образованием?

В чем бы иначе был смысл добровольного сохранения такого образа жизни на протяжении целых трех лет — абсолютно непонятно!

Но в том-то и дело, что никакой добровольности тут наверняка не было.

Однако, будучи почти что заключенным, Гитлер оказывался вовсе не удобным и не приятным объектом для местного начальства, как не был он удобным и приятным учеником на финише своих также вынужденных для него заключительных школьных лет.

Этим-то, по-видимому, и объяснялись его выходки с речами перед окружающими: «Руководство общежития к Гитлеру относилось плохо, считая его «вызывающе политизированным». «Бывало жарковато, — свидетельствует Ханиш, — такие порой они бросали взгляды, что бывало не по себе».»

Но Гитлер, очевидно, уже пользовался льготами, позволявшими ему игнорировать эмоции ближайших окружающих; так уже приговоренный к смерти практически приобретает в настоящих тюрьмах абсолютное доминирование надо всеми — включая тюремное начальство!..

Сам же Гитлер, как показали нижеописанные события, оказался в положении осужденного, которому заменили смертную казнь или каторжный срок астрономической продолжительности на относительно кратковременное пребывание в штрафном батальоне, завершить каковое, однако, оставаясь при этом в живых, можно лишь сугубо теоретически!.