Беатрикс говорила, а Альма разглядывала Пруденс. Есть ли на свете что-то более прекрасное, более волнующее, чем ее лицо? Если красота — помеха точности, как всегда говорила мать, как тогда воспринимать Пруденс? Вероятно, наименее точным объектом во Вселенной и самой большой помехой. Тревога Альмы усиливалась с каждой минутой. Она вдруг прозрела, осознав то, о чем раньше у нее не было причин задумываться, — что она, Альма, некрасива. Лишь в присутствии столь ослепительно красивой девочки, как Пруденс, ей вдруг открылась печальная истина. Пруденс была изящной, Альма — неуклюжей. Волосы Пруденс были как будто сотканы из бледно-золотого шелка, а волосы Альмы, по цвету напоминавшие ржавчину, росли во всех возможных направлениях, но только не вниз, что ничуть ее не красило. Носик Пруденс был похож на крошечный бутончик цветка, нос Альмы — на проросшую картофелину. Так можно было продолжать и дальше, с головы до ног, и перечисление это выставляло Альму в неприглядном свете.

Когда Альма и Пруденс доели завтрак, Беатрикс сказала:

— Теперь же, девочки, обнимитесь как сестры.

И Альма покорно обняла Пруденс, но без всякой симпатии. Когда девочки встали рядом, контраст между ними стал еще более заметным. Альме вдруг показалось, что больше всего они с Пруденс похожи на крошечное прелестное яйцо малиновки и огромную уродливую сосновую шишку, вдруг необъяснимым образом очутившиеся в одном гнезде.

От этого осознания Альме захотелось зарыдать или ударить Пруденс. Она почувствовала, как лицо ее помрачнело и его исказила недовольная гримаса. Беатрикс, должно быть, это заметила, потому что сказала:

— Пруденс, с твоего позволения мне нужно переговорить с твоей сестрой.

С этими словами мать взяла Альму за рукав, ущипнув ее сильно, до боли, и вывела из гостиной в коридор. Альма почувствовала, как к глазам подступают слезы, но проглотила их, а потом снова и снова.

Смерив взглядом свою единственную родную дочь, Беатрикс заговорила голосом холодным, как гранит:

— Чтобы я больше никогда не видела такое лицо, какое ты только что сделала. Тебе ясно?

Альма сумела выпалить всего одно несчастное словечко «но…», прежде чем ее заставили замолчать.

— Господь не терпит проявлений зависти и злобы, — продолжала Беатрикс, — не потерпят их и в нашей семье. Если в сердце твоем поселились жестокие и неприятные чувства, советую задушить их в корне. Возьми себя в руки, Альма Уиттакер. Ясно ли я выразилась?

На этот раз Альма возразила лишь мысленно: «но…», однако, видимо, даже ее мысли были слишком громкими, потому что Беатрикс каким-то образом их услышала. Это окончательно вывело ее из себя.

— Мне жаль, Альма Уиттакер, что ты такая эгоистка и не думаешь о других, — отчеканила Беатрикс с искривившимся от неподдельной ярости лицом. Последнее же слово она выплюнула, как острый осколок льда: — Исправься!

Исправляться, однако, пришлось и Пруденс, причем в немалой степени.

Во-первых, она сильно отстала от Альмы в вопросах обучения. Впрочем, трудно было найти ребенка, который не отстал бы от Альмы Уиттакер. Как-никак, к девяти годам Альма спокойно читала в оригинале «Комментарии» Цезаря и труды Корнелия Непота. Могла обосновать, в чем превосходство Теофраста над Плинием. (Первый — истинный ученый-естествоиспытатель, второй — всего лишь подражатель.) Ее древнегреческий, который она обожала и считала своего рода своеобразной разновидностью математики, с каждым днем становился все лучше.

Пруденс же знала лишь буквы и цифры. У нее был чудесный, мелодичный голос, но сама речь — вопиющее свидетельство ее прискорбного прошлого — отчаянно нуждалась в исправлении. Когда Пруденс лишь появилась в «Белых акрах», Беатрикс постоянно цеплялась к ее манере выражаться, точно поддевая ее заостренным концом вязальной спицы и выковыривая из нее слова, звучавшие простонародно или грубо.