К стр. 204–205, в конце абзаца «Если нам кажется мелкою распря…», после слов «На что̀ же тут претендовать?»:

О чем стужаться и плакать? А так как, сверх того, человеческое сознание в историографском деле принимает участие самое ограниченное, так как историографы действуют не преднамеренно, а с маху, то мы, естественно, приходим к заключению, что хотя деятельность их отчасти смешна, отчасти вредна, отчасти нелепа, но она уже по тому одному не может быть названа позорною, что к ней ни под каким видом не прилагается принцип вменяемости.

К стр. 205, в середине абзаца «Это было зрелище…», после слов «…на ум не всходило заподозрить их в умысле»:

Вся их претензия заключалась в том, чтобы в данный период времени заглотать как можно больше кусков, а потому весьма естественно, что и самые помыслы их направлялись именно в эту сторону, предательство же и сплетни являлись тут лишь в виде необходимого придатка. У кого предлагалось больше кусков, в пользу того и сплетничалось как-то ходчее, нежели в пользу того, кто предлагал кусков мало или ничего. Одним словом, ехидство в устах этих людей утрачивало свою ядовитость и получало характер чисто гастрономический.

Остатки этих «складных душ» и доныне влачат свое существование в губернских клубах под именем фофанов, но, увы! это уже существование грустное, потому что предводительские обеды с каждым годом становятся скуднее и скуднее.

В настоящем «письме» получили развитие темы и образы «Письма первого»: «раздор» ретроградных «историографов» с либеральными «пионерами», усилившийся в 1866–1867 гг., когда в губерниях Центральной России стали вводиться в действие новые судебные учреждения. Для изображения этого «раздора» Салтыков применяет, на конкретном рязанском материале, один из своеобразнейших приемов своей сатиры, о котором Горький писал: «Только Щедрин-Салтыков превосходно улавливал политику в быте». Программами — «знаменами» — враждующих «партий» становятся разные способы поедания блинов и предпочтение разных видов карточной игры, что позволяет заострить смехотворную мелочность их разногласий, Салтыков предвидел, что «Письмо второе» еще сильнее обострит его конфликт с «обществом» в Рязани. 25 марта он сообщал Некрасову, как «все <…> дуются безмерно» после первого «письма», и замечал: «Разумеется, нельзя думать, чтобы второе письмо смягчило впечатление».

Главное внимание писателя в «Письме втором» сосредоточено на новом собирательном образе — «складных душах», на расплодившемся в годы пореформенной реакции типе политического перебежчика. Это сатирическое наименование восходит к практике дворянских выборов при крепостном праве, когда захудалые мелкопоместные помещики «складывали» немногие принадлежавшие им крепостные «души», чтобы получить по цензу право участвовать в выборах, и обыкновенно отдавали свои голоса наиболее хлебосольному из кандидатов в предводители. (На связь понятия «складные души» с этой практикой указывает характеристика «складных душ» «былых времен» в тексте ОЗ и изд. 1869 — см. выше вариант к стр. 205). Но Салтыков переосмыслил этот термин применительно к пореформенной общественной жизни: в «Письмах о провинции» «складная душа» является материализованным образом «души» перебежчика, которая, по нужде, может складываться и быть «удобопереносимой».

В орбите сатиры Салтыкова оказываются вообще политиканы, предпочитающие «ломаную линию» «прямой» и называющие это «постепенностью в преуспеянии».